Коль сердце онемело?
Земной путь краток,
Память вечна.
Благословляю все, что было,
Я лучшей доли не искал.
Не суждено мне быть, как прежде.
В любви и радости дожить свой век.
Здесь та любовь, что правду подарила,
Здесь та печаль, что мудрость принесла.
— А вот это просто гениально, — сказал я, добираясь до последнего листа.
Не надо надписей для камня моего.
Пишите просто здесь: он был, и нет его.
— Ей-богу, с человеком, который собирается лечь под такой камень, я свел бы знакомство поближе: он близок мне по духу, в его характере ощущается привкус плодотворного сарказма и здорового цинизма.
— Выпьем, — предложил Алдарионов.
— Нет, давай перед этим пройдемся по лирике.
— Давай, — тяжело вздохнул Костя.
Лирических творений было всего три.
На холодный камень сей
Воззри, всяк человек,
И представь в уме своем
Быстротекущий век.
Познай, что и твоих настанет
Дней конец.
Спеши сплести из добрых
Дел венец.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть.
И равнодушная природа
Красою вечною сиять
Тише, листья, не шумите,
Моего друга не будите,
С жизнью покончен вопрос...
Больше не будет ни горя ни слез.
Прочитав последнюю эпитафию, я поймал себя на ошибке — ее конечно же следовало отправить в раздел "Ни в какие ворота".
— Костя, — с мрачной торжественностью начал я. — Как ты мне объяснишь фразу "С жизнью покончен вопрос"?
— Выпьем, — удрученно кивнул он, следя за тем, как я отправляю лист в стопку забракованных творений.
— Самое время, — выпив, я закурил и за этим занятием бегло просмотрел все, что. относилось к слову, изреченному в простоте.
Помним, любим, скорбим.
— Воистину верно замечено: не говори красиво, говори просто. — Я затушил окурок в блюдечке под цветочным горшком и протянул Алдарионову руку: — Поздравляю!
— Вот и славно. — Хлопнув в ладоши, он потер руки и поднялся. — Мне пора. Надо заскочить домой к одной редакторше. В понедельник ей сдавать рукопись. А я ее только что собрал.
— Какую, если не секрет? — спросил я, убирая наполовину опустевшую бутылку в ящик стола.
— А-а-а, — поморщился Костя. — Так... Есть такая серия. "Крутой бульвар" называется, знаешь?
Я знал эту серию, представляющую на своих обложках роскошных стриптизерок в совершенном неглиже.
— Удачи тебе, — прощально помахал я Косте рукой, — Теперь я за нашу словесность совершенно спокоен.
В самом деле — с литературой у нас будет полный порядок до тех пор, пока живы еще творцы, способные из юдоли скорби прямиком отправиться в редакцию порнографического издания.
Разгон, полученный в ходе общения с мастером художественного слова, казалось бы, должен был вдохновить на новые подвиги, однако пить не слишком хотелось, — изредка прихлебывая из большого стакана на толстой подошве, я сидел напротив Люки на кухне, наблюдая за тем, как она со знанием дела, целеустремленно и упорно, топит минорное настроение в отливающем янтарем напитке, и все не мог отделаться от ощущения, что в ее лице зазвучал новый мотив, отсутствовавший в момент нашего расставания у подъезда, и наконец догадался, в чем его смысл и строй.
— Черт возьми, Люка, ты накрасила губы.
Она подняла на меня глаза и беспомощно улыбнулась:
— Х-м, ты заметил... — подвигала губами, то приоткрывая их, то плотно смыкая, как это делает всякая женщина, проверяя, удачно ли легла помада. — Надо ведь как-то жить, да, Паша?
— Наверное. Может, пойдем спать? Уже поздно.
— Пойдем. — Она задержала стакан в руке, подумала, мотнула головой и поставила его на стол. — Черт, и пить не хочется. Ничего не хочется. С тобой такое бывает?
— Конечно.
В спальне она торопливо скинула с себя черный мундир, потом завела руки за спину, расстегивая замок бюстгальтера, тугие бретельки его тут же расслабились, отпуская на волю большие груди, и я отвел глаза в тот момент, когда она, покачивая бедрами, начала опускать трусики — наверное, просто по привычке, осевшей во мне одним из оттенков Голубки, которая, прежде чем избавиться от этого последнего аксессуара своего интимного туалета, на мгновение замирала и, поводя кончиком языка по верхней губе, просила, чтобы ты не смотрел на нее... Странно, но это воспоминание никак и ничем не отозвалось во мне, я вернул взгляд на место — как раз в тот момент, когда Люка, согнувшись в три погибели, сдергивала со щиколотки этот бледный, льнущий, как видно, к коже аксессуар и, наконец избавившись от него, наклонялась над кроватью, взбивая подушки.