— Чего? — зычно протянула Бэмби, поглаживая темный пушок над верхней губой, — Метафорой?
— Ну в том смысле, что психушка надежно оберегает в своих стенах нормальных людей, тогда как все остальные, те, кто живет себе поживает вне этих стен, определенно и в клинической форме — чокнутые.
— М-да, — сумрачно покивала Бэмби. — В этом что-то есть. Надо что-то менять. Надоело... — Она обвела тусклым взглядом мастерскую и сказала: — Поехали, Паша, ко мне, напьемся напоследок, я с понедельника встаю в сухой док и начинаю принимать какую-то отраву для похудания, ага, от Ирвин Нэйчуралз, шесть в одном, или как там эта хренота называется? — словом, скоро буду, как Лариса Долина.
Я сказал: да, поехали напьемся, но только с одним условием, чтоб ты по окончании курса походила на Долину только чисто внешне! — и Бэмби тут же вскинулась: что ты имеешь в виду? — а я сказал: говорят, когда она была нормальной теткой в нормальном теле, то пела не попсу, а хороший джаз.
Когда еще через неделю, после непонятных проволочек и утрясок каких-то идиотских нестыковок в договоре о покупке " харлея ", я получил его, наконец, мы с Васильком с утра пораньше покатили в гости к Майку. Ворота логова были распахнуты, а из гаражного ангара доносился неясный гул. Выключив двигатель, я на руках закатил мотоцикл во двор, заглянул в ангар и застал там знакомую компанию сидящей вокруг груды обломков, в которых я с некотором трудом опознал останки той "ямахи", на которой ездил Майк. В отличие от прошлого раза общество пило не пиво, а водку.
— Я угодил на поминки? — спросил я.
Майк скорбно кивнул и протянул мне стакан.
— Да тут на днях... — Он звучно почесал косматую бороду. — Чудили немного в одном придорожном кабаке. — Он погладил покореженный бензобак с таким чувством, будто проводил ладонью по лицу покойника, опуская его веки. — Сдуру оставил его в сторонке, у обочины. И вот на тебе — в него влепился на полном ходу какой-то пьяный фраер на джипе... Ну, я ребра-то этому придурку, конечно, переломал для порядка, но что толку-то? Садись, помянем.
— Сейчас. Минуту.
Я вышел, завел "харлей", медленно вкатился в ангар.
— Твой "Урал" я ведь тоже угробил. Может, тебе этот конь подойдет?
С минуту Майк тупо перекатывал плывущий взгляд с "харлея" на меня и обратно, потом тряхнул косматой башкой:
— Скажи мне, что ты пошутил.
— Нет. — Я бросил ему ключи, он поймал их налету, подержал на своей огромной лапе, словно взвешивая, потом в глубинах буйной растительности на его лице созрела мягкая улыбка.
— Ты сукин сын, Паша. Если б ты только знал, какой ты сукин сын.
— Ну, это нетрудно проверить, — усмехнулся я и тихо добавил: — Эй, сержант, подымайся, за тобой должок.
Он секунду раздумывал, потом встал напротив меня, опустив руки по швам, а я вложил в удар все свои представления о добре и зле — в том виде, в каком они осели в тканях моего тела в тот день, когда я вот так же стоял перед ним, вытянувшись по стойке "смирно", там, в нашем армейском туалете, — и, видимо, достал Майка, во всяком случае он, поймав мой кулак, тюкнувший его точно в солнечное сплетение, вздрогнул, утробно и низко, словно вечевой колокол, загудел, пошатнулся и рухнул навзничь, как колонна, а общество, некоторое время пребывавшее в состоянии шока, медленно зашевелилось, поднялось на ноги и меланхолично двинулось на меня, молчаливо разминая кулаки, однако Майк тем временем уже очухался, встал на колено и примирительно поднял свою огромную лапу:
— Все в порядке, мужики, все путём.
Я подал ему руку, помогая встать. Он тихо рассмеялся и пихнул меня в плечо:
— Все путем, квиты... А ты в хорошей форме. Рука у тебя ничего так, как дубина.
"Вот именно, — усмехнулся я про себя. — И не только рука".
— Так ведь тренируюсь каждый день. Гребу и гребу. Оттого и рука тяжелая... Слушай, а может, прокатимся? Проветримся. Ты заодно и объездишь своего мустанга.
— А что, это мысль. — Майк оседлал мотоцикл, кивнул Васильку, которая все это время смирно сидела на краешке тарного ящика у входа в ангар, с опаской поглядывая на то, как стремительно и опасно развивались в логове события. — Садись, детка. Как тебя звать, Дюймовочка?