— Лежи спокойно. Все путем. Будь спок.
"Все путем!" — присказка отдаленно знакома, она настояна на привкусе крови: облизав разбитые губы, я уловил этот привкус, такой знакомый, и потому перед глазами вдруг всплыло — однако не до поверхности — лицо Сани Кармильцева, сапера разведгруппы, грязное и злое, запудренное пылью и пороховой гарью. Виделось оно туманно, словно отделенное слоем мутноватой прудяной воды, — оно склонялось надо мной, и на слабо двинувшихся губах вспухла эта реплика, ты не столько слышал ее, сколько видел: "Все путем, парень, все путем".
— Саня? — прошептал я, пытаясь приподнять налившиеся свинцом веки. — Да-да, все путем.
Все путем, Саня, только оттащи меня вон туда, за камень. Вот так, вот так. И сам ложись. Твою мать, Саня, осторожней, он, кажется, снес мне левое плечо, посмотри, на месте плечо? Да? Ну слава богу, уже легче. Ага, при тебе твой любимый АКС с подствольником. Вижу. Ну же давай, шмальни вон туда, метров пятьсот выше по склону, — кустарник видишь между камней? Он там, точно, сукин сын, а, черт, как больно. Давай, Саня. Разнеси его на клочки, ты это умеешь. Твою мать, почему ты стоишь во весь рост? Падай, твою мать, падай. Ты шел сзади и видел. Это снайпер работает. Он аккуратно работает, профессионально. Он мог бы мне снести сразу башку, но не сделал этого. Что почему? Потому. Он ждет, когда кто-то придет меня вытащить. Ты пришел. Сейчас он снесет тебе череп, а потом примется за меня. Хорошо бы там сидела не сука. Мне жаль мои яйца. Бабы ведь всегда в такой ситуации стреляют в яйца, на то они и бабы, суки, суки. Все бабы суки, я знаю. Иначе я бы не оказался здесь. Все началось с бабы, Саня, я тебе не рассказывал, но теперь расскажу... Ее звали Голубка. Твою мать, как больно. Мое плечо на месте или его уже нет? Посмотри, Саня. Да падай же ты! Падай. Мне больно говорить, как будто в рот натолкали камней.
В самом деле больно говорить, во рту демосфеновы камни, они тяжелы, громоздки, они ранят острыми гранями нежное нёбо, коверкают язык, крошат зубы, но надо, надо, несмотря на боль, преодолевать немоту, ведь разве только способностью внятно артикулировать свои мысли мы и отличаемся от зверей — мы ведь, Саня, не звери, да?
— Он бредит, — донесся откуда-то издалека голос, однако это не голос Сани, а какой-то другой, густой и низкий. — Надо в него влить дозу. Твою мать, что ты мне суешь? Это же пиво. Водки тащи. Вот так, парень, хорошо. Пей и будь спок.
Губы вспыхивают, горят, словно не обмакнулись в водку, а целовались с напалмом, однако густое тепло покатилось по жилам и наконец взошло к лицу, подтопило свинец в веках — можно попробовать их приподняты
Приподнял.
В мутноватом колыхании желтоватой прудяной воды, медленно формируясь по мере движения откуда-то из донных глубин, возникло огромное и дремучее, закованное в пышный овал темной всклокоченной бороды лицо, его крупные и тяжелые черты складываются в образ смутно знакомый, вот разве что надвинутая на глаза черная гестаповская фуражка с серебряной кокардой в виде скалящегося "веселого Роджера" скверно монтировалась с обликом таежного существа, расплывающегося в улыбке, заплутавшей в буреломных зарослях косматой бороды, существо повторило колокольно гулким, медно гудящим голосом:
— Будь спок.
"Будь спок!" — говорил Майк Медведь, прежде чем в момент ритуала посвящения в бойцы крылатой пехоты отправить тебя ударом своего огромного кулака в нокдаун, и это был именно он, Майк Медведь по прозвищу Гризли, только если в армии он походил на молодого игривого хищника, то теперь выглядел заматеревшим, всего на своем веку повидавшим зверем.
— Майк? Ты опять меня вытащил.
— Выходит, так.
—У меня опять сломана лодыжка?
— Да вроде нет. Я пощупал. Но отделали тебя знатно.
— Моя милиция меня бережет.
— Понятно. Они умеют.
— Ничего. Не срубили под корень — и на том спасибо. Обрасту новой корой, приду в форму. А где мой парашют?
— Брось, парень. Это было давно. И неправда.
— Ты же знаешь, что правда.
Правда состояла в том, что Майк в самом деле тащил тебя потом на себе пятнадцать километров, когда в момент приземления ты сломал лодыжку, а взводу предстоял марш, и в том так же состояла, что потом навестил в госпитале, принес сигарет и пакетик с невыносимо приторными и каменно прочными конфетами "подушечки", разгрызать которые было небезопасно, потому что густая их паточная начинка склеивала рот не хуже сапожного клея, и что-то в облике этого огромного существа, возникшего на пороге палаты и заполнившего своей массой весь дверной проем, а затем смущенно протянувшего пакетик с конфетами, было настолько трогательное, что впору было расплакаться.