Теперь я мог рассмотреть ее получше.
Если она и походила на проститутку, то разве на ту, что совсем недавно ступила на эту опасную тропку, да и то потому, что ее школа закрылась до сентября на летние каникулы: ниже среднего роста, хрупко сложенная, отмеченная той особой угловатостью, какая предваряет созревание девочки-подростка в женщину, она в самом деле напоминала ученицу средней школы, и только в говорящих ее глазах угадывалось подлинное знание порядка вещей, принятого во взрослом мире.
— Который год тебе? — спросил я, усаживаясь рядом с ней на корточки.
Она что-то немо проартикулировала в ответ, потом с трогательной беспомощностью улыбнулась, достала из накладного кармашка джинсовой юбчонки маленький блокнотик, распахнула его, выдернула из паза на сгибе тонкую ручку, быстро черкнула что-то на пустой страничке и протянула блокнот мне.
"18" — округлым почерком было выведено в чистом листе.
Несколько озадаченный ее типичной для подполья манерой вести разговор, очевидно чужим ушам не предназначенный, я упрямо мотнул головой:
— Врешь. Тебе от силы лет шестнадцать.
"Верно", — порхнули ее тонкие пальцы, сжимающие ручку над все еще лежащим на моей ладони блокнотом, и мне понадобилось некоторое время для того, чтобы впитать эту ее опрокинутую вверх тормашками реплику, и, по мере того как способ ее произнесения доходил до моего сознания, я медленно оседал назад, а потом, мягко плюхнувшись на пол с корточек, никак не меньше минуты сидел, тупо глядя в ее голубые, доверху переполненные какими-то тайными смыслами глаза, и только окунувшись в донные глубины ее взгляда, я начал кое-что понимать.
Господи, эта девочка была глухонемая.
— Извини, — сказал я, опуская руку на ее колено.
"Ничего", — отозвались ее глаза.
— Может быть, выпьем? — спросил я.
"Зачем?" — утомленно двинулись ее немые губы.
— Не знаю, — пожал я плечами, потому что в самом деле не знал, что мне делать: выпить в моем доме было нечего, если, конечно, не пихнула в холодильник какую-нибудь бутылку Анжела.
— Давай я уложу тебя спать.
"Уложи", — ответила она не столько глазами или губами, сколько всей пластикой своего хрупкого тельца: приподняв грудь глубоким вздохом, она поднялась и, чуть качнувшись вперед, замерла, уронив голову, и я наконец начал нащупывать видовое начало ее растительной природы — этим изгибом своего телесного стебелька она поразительно напомнила какой-то сорный, на хрупкой ножке, совершенно невзрачный цветок, названия которого я не знал.
— Я буду звать тебя василек, ладно?
Она кивнула и, подняв лицо, улыбнулась, ее глаза приобрели оттенок моря после ночного дождя— без намека на приторно рекламную пасторальную лазурь, зато с той прохладно голубоватой мутью, что парит не на поверхности, а вот именно что над благородной воронью пистолетного ствола, и этот тон, разрастаясь из глаз, наполнял исподним, изнаночным светом ткани еще по-детски овального лица в оправе льняных, слегка вздыбленных волос, уложенных несколькими откатывающими от лица волнами, походившими на изогнутые лепестки. И я подумал о том, что заскочившее мне невзначай на язык имя вполне отвечает ее природе: в моем доме будто бы в самом деле пророс крохотный василек, которому должно было быть уютно и спокойно в тени моего заскорузлого, дупляным провалом ноющего в районе левого плеча, ствола. Впечатление было такое, будто ее тонкий, напоминающий бороду Хо Ши Мина корень, нежно щекочет своими белесыми нитями какую-то мою поверхностную коренную жилу, и эта бесхитростная ласка отливается сладкой ломотой во всем теле. И лишь на короткое мгновение придя в себя, догадался, что это ласково стелются по гладко выбритой голове ее шелковистые волосы.
— Ложись, — сказал я.
"Хорошо", — отозвалась она глазами.
— Нет, — дернул я головой. — Надо раздеться. Давай я тебя раздену, ладно?
"Давай", — безропотно откликнулась она, опять-таки пластически, чуть приподняв переломленные в локтевых суставах руки и давая возможность приподнять ее муарово дымную сорочку. Сорочка со слабым шелестом вытекла из моей беспамятной руки, осела сгустком голубоватого дымка на полу, и скоро ей вдогонку устремилась короткая джинсовая юбочка, а вслед за ними туда же легли мои ковбойские доспехи, застыв мягкой грудой, и гордый золототканый орел со спины куртки все косил своим окровавленным рубиновым глазом на мужчину и девочку, которые стояли у кровати, обнявшись, а потом начали медленно клониться, оседая на прикрытую тощим одеялом кровать.