С того дня немало воды в этой реке утекло, но вот всплыл он на поверхность разом и вдруг, весь от края и до края, настолько отчетливо, что привычно заломило в груди, как всегда бывало, когда накатывал дух самоистребления, однако какой именно из жестов или взглядов Голубки, осевших во мне, предстояло уничтожить, я не понимал и потому огляделся по сторонам: на смотровую площадку хлынула очередная свадьба. Невеста в легком белоснежном платье — на вид совершенная еще девочка — со смехом хлынула к ограде, подалась вперед, словно в желании воспарить над городом, а потом, приложив к ладошкам губы, оставила на них пятнышко короткого поцелуя и сдула это невесомое пятнышко со своих рук, отправив его в полет над склонами. Я закусил губу — вот именно так распахивались ладони Голубки, отпуская на волю птицу.
Не разобранные за ночь золотые рыбки сонно дремали в бетонном садке подвала, сидя на поду и привалившись спинами к пыльным стенам, — должно быть, они впали в зимнюю спячку, во всяком случае, никто из них не обратил на меня внимания.
— Где Анжела? — спросил я, но они сонно пожали плечами.
Я вернулся к брошенному у входа в подвал мотоциклу, включил зажигание, медленна тронул с места, огибая палисадник, и тут заметил Анжелу — она выходила из крайнего подъезда соседнего дома, поеживаясь от утренней прохлады и на ходу притискивая кулачок к распахнутому в сладкой зевоте рту. Заметив меня, она приветственно помахала рукой — я подкатил, встал у трех выщербленных ступенек, подскакивавших к массивной железной двери, слева от которой ритмично вспухал и тух красный сигнал в панели электронного замка, и его тревожная пульсация напоминала спрессованную в одно короткое мгновение жизнь цветка, распускающего бутон с первым утренним светом и сминающего его с первой вечерней прохладой, и к горлу вдруг подкатил рвотный комок, теплый и скользкий.
Вот так же вчера вспух во лбу несчастного Малька маленький, кроваво-красного оттенка бутончик и начал распускаться крошечным тюльпаном, а в следующее мгновение полыхнул разрывом, и голова моего бывшего работодателя лопнула, как радужный мыльный пузырь, — момент вспухания красного цветка в белом лбу выплыл из глубин памяти, отлившись, видно, покойницким оттенком в лице, потому что Анжела участливо тронула за локоть. Терпеливо дождавшись, пока рвотный спазм, толчками поднимавшийся из желудочных глубин, не утихнет, она сердобольно осведомилась:
— Что, принял вчера на грудь?
— Да нет. — Я мотнул головой и сплюнул. — Я не пил. Это так, от жизни.
—С мной такое тоже бывает, — сказала она. — Как девочка?
— Никак. — Я опять сплюнул. — А ты что здесь?
— Да вот сняла тут комнату у одной старушки. На третьем этаже. Так удобней. И у тебя не будет проблем.
— Да их и не было, если ты имеешь в виду свои ночевки.
— Да ладно тебе. У тебя своя жизнь.
— Мне будет тебя не хватать. Хотя... — Я оглянулся на свое окно, плотно зачехленное клубящейся лавой дикого винограда, и мне показалось, что там, в пышном теле этой сонно ползущей вверх гусеницы, возникло едва уловимое движение, как если бы кто-то, растворив окно, ласково пощекотал ее пыльное брюшко. — Ты права, своя жизнь. — Я полез в задний карман джинсов, извлек из него полученную от Мальвины сотню и протянул ее Анжеле. — Этот василек поживет пока у меня, договорились? В подвале он совсем зачахнет. А я высажу его, в свежую землю и поставлю цветочный горшок на подоконник, чтоб он мог питаться солнечным светом. Буду поливать, удабривать, оберегать от тли.
С минуту она, сузив красивые темные глаза, пристально смотрела на меня, бессознательно перетирая в пальцах купюру.
— Ты уверен? — тихо произнесла она.
— Сотня — туда, сотня —обратно, — сказал я. — Ты остаешься при своих. Так мы в расчете?
— Как хочешь, — грустно улыбнулась она, расправила купюру на ладони и, перебросившись с президентом Франклином быстрым взглядом, сунула сотню в карман. — Мне бы так. И где ты был десять лет назад?
Она потопталась на месте, глядя себе под ноги, потом подняла взгляд, и я слегка даже пошатнулся, поймав себя на том, что впервые за время нашего знакомства увидел ее глаза — темные, слегка раскосые, глубоко посаженные, — а впрочем, не их оттенок или форма пошатнули, а то, что глаза у Анжелы были предсмертные какие-то: вспомни, тебе ведь случалось видеть это характерное, вглубь себя опрокинутое выражение, с которым человек, уже зашагнув в траурный челн, напоследок окидывает взглядом земные пределы; он будто бы пока еще здесь, среди живых запахов и движений живого света, но уже — внутреннее — отплыл к другому берегу, и потому в глазах его стоит отражение вечности.