Должно быть, оригинал фотографии, с. которой делалось это изображение на керамике, был выбран с тем расчетом, чтобы сохранить в чертах ее детского лица как можно больше жизни и проявить смутный проблеск лукавства в глазах, вслед за которым брови ее сходились к переносице, застывая в притворно гневливом изломе, а на губах, возникала та несколько растерянная улыбка, что сигналила нам с Отаром преамбулой традиционного отлупа в ответ на наше предложение завалиться к кому-нибудь в гости или прошвырнуться на дачу: "Ну что вы, мальчики, я не могу, потому что у меня есть жених, он очень ревнивый, он большой и красивый и — кстати! — носит с собой пистолет!"
Ни большим, ни красивым Малахов не был, да и пистолет, насколько я помню наш разговор, носить с собой не любил, но ей, наверное, было видней.
— Это и есть та причина, о которой ты вскользь упомянул, отпуская меня? Ну, там, в пивной, помнишь?
Вместо ответа он полез в сумку, достал из нее стограммовый шкалик, наполнил его, налил себе. Мы молча выпили.
— Да, — сказал он, промакивая тыльной стороной ладони губы. — Я рад, что ты жив. Хотя это и странно.
— Мне и самому странно.
Мы долго молчали, сгибаясь под тяжестью вороньего крика, давившего нам на плечи.
— У нее сегодня день рождения, — глухо и без намека на какую-либо внятную интонацию, произнес Малахов.
— Я не знал.
И опять мы ничего не говорили, потому, наверное, что губы наши сделались деревянными, а языки онемели, — мой уж во всяком случае. Первым оттаял Малахов.
— Она мне рассказывала, как вы подбивали под нее клинья. И зазывали на свои гулянки.
— Она нам нравилась. Мы любили ее.
— Я тоже.
— Да, мы знали, что у нее был жених. Большой и красивый. Очень ревнивый. И с пистолетом.
Он покосился на меня, и в глазах его возникло смешанное выражение настороженного удивления и запоздалой тоски.
— Она нам рассказывала.
Он поморгал, слабо улыбнулся, кивнул, и выражение его взгляда рассеялось, уступив место выражению никакому.
— Спасибо, Малахов, мне хватит. — Я отодвинул наполненный им стаканчик. — Извини, но больше мне нельзя. Я на работе.
— Да брось ты. Какая, к черту, работа.
— Не бог весть какая, конечно, но все-таки. Если я еще выпью... — Я наконец нашел в себе силы глянуть на керамический овал, с которого мне улыбалась женщина с перекинутыми на грудь девчачьими косичками, и покачал головой. — Если я сейчас выпью, то уже не остановлюсь.
— Так не останавливайся... Давай напьемся.
— Не могу... Спьяну запросто могу направить свою лодку на какую-нибудь корягу, подводный камень, а то и вовсе посадить ее на мель. А на это права я не имею. Зачем мертвым такие хлопоты? Им надо поскорее добраться до мира теней. А мне нужны силы, чтобы грести.
— У нее сегодня день рождения, — повторил Малахов.
Я помолчал, любуясь тем, как свет играет в гранях шкалика.
— Одного из тех, кто это сделал, я как раз и собирался перевезти на тот берег, откуда не возвращаются. Мы причалим вон там, на холме за оградой, скорее всего. — Я указал туда, где в разрывах зелени маячила тупиковая полянка. — Можешь его забрать, если хочешь. Хотя не исключено, что на том пригорке буду лежать я, а не он. Этот парень — умелец, профессионал.
Глаза Малахова сузились.
— Кто? — почти не размыкая губ, спросил он.
Я набросал портрет человека по прозвищу Король, каким он мне запомнился, — эскизно, потому что видел я его лишь мельком, да и то издалека.
— Знаю такого, — кивнул Малахов. — На нем много чего висит.
— Почему вы его не возьмете?
— Пробовали... У него высокие покровители.
— Выходит, я был прав.
— В чем?
— Мочить. Где достанем, там и мочить. По-другому не выходит. По-другому в нашей реке не выгрести.
Пальцы Малахова принялись отбивать сосредоточенную чечетку на столе.
— Как ты вышел на него?
— Это долгая история.
— У нас вроде есть время.
Я поднял лицо навстречу вороньему крику, который все сыпался и сыпался сверху — беспорядочно кувыркающийся, острый, как осколки бутылочного стекла.
— Тут, наверное, не время и не место.
— Как раз наоборот. Пусть она послушает. Она должна знать, что мы не сидим сложа руки.
Насколько мог коротко, я посвятил Малахова в обстоятельства дела — начиная с того момента, когда он отпустил меня, там, в пивной, хотя был в принципе обязан засадить на нары, и заканчивая перипетиями последних дней.
— Поражаюсь я, Паша, — сумрачно усмехнулся он. — Ты вечно ухитряешься влезть в самое дерьмо. Оно, правда, упаковано в красивую конфетную обертку. Но это не отменяет его качества и запаха.