В легендах Мэйбл о шотландском народе говорилось каждый раз со всем пафосом ненависти, на какой только была способна рассказчица. Обитатели зарубежной страны выступали в ее повествованиях в тех ролях, какие играют в обычной детской сказке людоеды и великаны в семимильных сапогах. Да и как могло быть иначе? Кто, как не Черный Дуглас, собственной рукой заколол наследника рода Осбальдистонов на другой день после того, как тот вступил во владение своим поместьем, — напал врасплох на него и на его вассалов, когда они справляли подобающий случаю пир? Кто, как не Уот Дьявол, угнал всех нестриженых овец с нагорных лугов Ланторн-Сайда, — еще совсем недавно, при жизни моего прадеда? И разве мы сами не стяжали множества трофеев (добытых, однако, по рассказам старой Мэйбл более честным путем) в доказательство того, что наши обиды отомщены? Разве сэр Генри Осбальдистон, пятый барон, носивший это имя, не похитил прекрасную девицу из Фернингтона, как Ахилл Хрисеиду и Брисеиду,[33] и не держал ее в своем замке, отбиваясь от соединенных сил ее друзей, которым помогали самые могущественные вожди воинственных шотландских кланов? И разве наши мечи не сверкали в первых рядах почти на всех полях сражения, где Англия побеждала соперницу? В Северных войнах наша семья стяжала всю свою славу — и из-за Северных войн терпела все свои бедствия.
Распаленный такими рассказами, я в детстве смотрел на шотландцев, как на племя, по самой природе своей враждебное обитателям южной половины острова, и этого предубеждения не могли поколебать отзывы моего отца, когда он в разговоре заводил речь о шотландцах. Покупая дубовый лес, он заключал контракты с землевладельцами Верхней Шотландии и пришел к выводу, что они проявляют больше усердия при подписании договора и взыскании авансов, нежели аккуратности при выполнении взятых на себя обязательств. Шотландские негоцианты, чье посредничество по необходимости приходилось принимать в таких случаях, тоже умудрялись, как подозревал отец, тем или иным способом обеспечить себе больше прибыли, нежели причиталось на их долю. Словом, если Мэйбл жаловалась на шотландское оружие в прошлые времена, то мистер Осбальдистон не меньше злобствовал на коварство синонов[34] современности; без всякого намерения они, каждый со своей стороны, внушали моему юному уму глубокое отвращение к северным жителям Британии, как к народу кровожадному на войне, коварному во время перемирия, корыстному, себялюбивому, скупому, лукавому в житейских делах и обладающему очень немногими достоинствами — такими, что лучше и не упоминать: жестокостью, похожей в бою на храбрость, и хитростью, заменяющей ум при обычных, мирных сношениях между людьми. В оправдание тем, кто придерживался такого предрассудка, я должен заметить, что в те времена шотландцы грешили такой же несправедливостью по отношению к англичанам и огульно клеймили их всех, как надменных эпикурейцев,[35] кичившихся толстой мошной. Такие семена национальной розни между обеими странами сохранились как естественный пережиток того времени, когда Англия и Шотландия существовали на положении двух отдельных враждующих государств. Мы недавно были свидетелями того, как демагогия на время раздула эти искры в огонь, который, как я горячо надеюсь, погас теперь в собственной золе.[36]
Итак, я смотрел недружелюбно на первого шотландца, с каким мне довелось повстречаться в обществе. Многое в нем соответствовало моим прежним представлениям. У него были жесткие черты и атлетическое сложение, свойственное, как говорят, его соотечественникам, и говорил он с шотландской интонацией, медлительно и педантично, стараясь избежать неправильностей речи и неанглийских оборотов. Я мог отметить также свойственную его племени осторожность и проницательность во многих его замечаниях и в его ответах на вопросы. Но неожиданным было для меня его спокойное самообладание и тон превосходства, которым утверждал он свое главенство в той среде, куда его забросил случай. Его одежда была хоть и прилична, но до крайности проста; а в те времена, когда самый скромный человек, притязавший на звание джентльмена, тратил крупные деньги на свой гардероб, это указывало если не на бедность, то на стесненность в средствах. Из его разговора явствовало, что он ведет торговлю скотом, — занятие не слишком почтенное. И всё же в обращении с остальным обществом он соблюдал ту холодную и снисходительную вежливость, которая подразумевает действительное или воображаемое превосходство человека над другими. О чем бы ни высказывал он свое мнение, в голосе его звучала спокойная самоуверенность — как будто говорил он с людьми, стоящими ниже его по знаниям и по общественному положению, и сказанное им исключает всякое сомнение или спор. Хозяин и его воскресные гости, после двух-трех попыток поддержать свое достоинство шумными возгласами и смелыми утверждениями, постепенно преклонились перед авторитетом мистера Кэмпбела, который таким образом безраздельно завладел нитью разговора. Я сам, любопытства ради, попробовал было потягаться с ним, положившись на свое знание света, данное мне жизнью за границей, и на тот запас его, которым изрядное образование обогатило мой ум. В этом он оказался слабым противником, и нетрудно было видеть, что его врожденные способности не развиты образованием. Но я убедился, что он гораздо лучше меня знает настоящее положение дел во Франции, личные качества герцога Орлеанского,[37] который только что сделался регентом королевства, и нравы окружающих его государственных людей; а его меткие, язвительные и несколько иронические замечания показывали, что о наших заморских соседях он мог судить как близкий наблюдатель.
35
Эпикуреец — человек, выше всего ставящий личное благо и наслаждение жизнью (по имени древнегреческого философа Эпикура).
36
Это написано, по-видимому, вскоре после дней Уилкса и Свободы.
Уилкс (1727—1797) — английский публицист. Прославился памфлетом, высмеивавшим тронную речь короля Георга III (1763), за что был исключен из палаты общин и присужден к тюремному заключению. К. Маркс называл Уилкса «знаменитым демагогом». Дело его стало центром буржуазной оппозиции против правительства короля Георга III, выдвинувшей лозунг: «Уилкс и Свобода».
37
Герцог Филипп Орлеанский (1674—1723) после смерти Людовика XIV стал регентом при малолетнем Людовике XV. Период регентства был периодом разложения французской абсолютной монархии.