— Как, мистер Рэшли оставляет Осбальдистон-Холл?
— Да, через несколько дней. Разве вам неизвестно? Значит, ваш отец лучше умеет хранить тайну своих решений, чем сэр Гильдебранд. Когда дяде сообщили, что вы на некоторое время пожалуете к нему в гости и что ваш отец желает предоставить одному из своих многообещающих племянников выгодное место в своей конторе, свободное в силу вашего упрямства, мистер Фрэнсис, — наш добрый рыцарь созвал семейный совет в полном составе, включая дворецкого, ключницу и псаря. Это почтенное собрание пэров и придворных служителей дома Осбальдистонов созвано было, как вы понимаете, не для выбора вашего заместителя — потому что один только Рэшли знает арифметику в большем объеме, чем это необходимо для расчета ставок в петушином бою, так что никого другого из братьев нельзя было выдвинуть в кандидаты на предложенное место. Но требовалась торжественная санкция для такой перемены в судьбе Рэшли, которому вместо полуголодной жизни католического священника предлагают карьеру богатого банкира. Однако не так-то легко собрание дало свое согласие на этот унизительный для дворянина акт.
— Вполне представляю, какие тут возникли сомнения! Но что помогло преодолеть их?
— Я думаю, общее желание спровадить Рэшли подальше, — ответила мисс Вернон. — Хоть и младший в семье, он как-то умудрился взять главенство над всеми остальными, и каждый тяготится этим подчиненным положением, но не может сбросить его. Если кто попробует воспротивиться Рэшли, то и года не пройдет, как он непременно в этом раскается; а если вы окажете ему важную услугу, вам придется раскаяться вдвойне.
— В таком случае, — сказал я с улыбкой, — мне нужно быть начеку: ведь я хоть и ненамеренно, но всё же послужил причиной перемены в его судьбе.
— Да! И всё равно, сочтет ли он эту перемену выгодной для себя или невыгодной, — он вам ее не простит. Но подошел черед сыра, редиски и здравицы за церковь и за короля — намек, что капелланам и дамам следует уйти; и я, единственная представительница женского сословия в Осбальдистон-Холле, спешу удалиться.
С этими словами мисс Вернон исчезла, оставив меня в удивлении от ее манеры разговаривать, в которой так чудесно сочетались проницательность, смелость и откровенность. Я не способен дать вам хотя бы слабое представление о ее манере говорить, как ни старался воспроизвести здесь ее слова настолько точно, насколько позволяет мне память. На самом деле в ней чувствовались ненаигранная простота в соединении с врожденной проницательностью и дерзкой прямотой, — и всё это смягчала и делала привлекательным игра лица, самого прелестного, какое только доводилось мне встречать. Разумеется, ее свободное обращение должно было мне показаться странным и необычным, но не следует думать, что молодой человек двадцати двух лет способен был бы осудить красивую восемнадцатилетнюю девушку за то, что она не держала его на почтительном расстоянии. Напротив, я был обрадован и польщен доверием мисс Вернон, невзирая на ее заявление, что она оказала бы такое же доверие первому слушателю, способному ее понять. Со свойственным моему возрасту самомнением, отнюдь не ослабленным долгой жизнью во Франции, я воображал, что мои изящные манеры и красивая наружность (я не сомневался, что обладал ими) должны были завоевать расположение юной красавицы. Таким образом, самое мое тщеславие говорило в пользу мисс Вернон, и я никак не мог сурово осудить ее за откровенность, которую, как полагал я, до некоторой степени оправдывали мои собственные достоинства; а чувство симпатии, естественно вызываемое ее красотой и необычностью положения, еще усиливалось вследствие моего доброго мнения о ее проницательности в выборе друга.
Когда мисс Вернон оставила зал, бутылка стала беспрерывно переходить, или, вернее, перелетать, из рук в руки. Заграничное воспитание внушило мне отвращение к невоздержанности — пороку, слишком распространенному среди моих соотечественников в те времена, как и теперь. Разговоры, которыми приправляются такие оргии, также были мне не по вкусу, а то, что собутыльники состояли между собой в родстве, могло лишь усугубить отвращение. Поэтому я счел за благо при первом же удобном случае выйти в боковую дверь, не зная еще, куда она ведет: мне не хотелось быть свидетелем того, как отец и сыновья предаются постыдному невоздержанию и ведут грубые и отвратительные речи. За мной, разумеется, тотчас погнались, чтоб вернуть меня силой, как дезертира из храма Бахуса. Услышав рев и гиканье и топот тяжелых сапог моих преследователей по винтовой лестнице, по которой я спускался, я понял, что меня перехватят, если я не выйду на чистый воздух. Поэтому я распахнул на лестнице окно, выходившее в старомодный сад, и, так как высота была не больше шести футов, выпрыгнул без колебания и вскоре услышал уже далеко позади крики моих растерявшихся преследователей: «Го-го-го! Да куда же он скрылся?». Я пробежал одну аллею, быстро прошел по другой и, наконец, убедившись, что опасность преследования миновала, умерил шаг и, спокойно прогуливаясь, наслаждался свежим воздухом, вдвойне благодатным после вина, которое я вынужден был выпить, и моего стремительного отступления.