Как бы часто она ни повторялась, отца моего никогда не раздражала фраза, если казалась ему четкой и выразительной; и сам Аддисон[4] не нашел бы выражений, более для него приемлемых, чем слова: «Письмо ваше получено, прилагаемая расписка заприходована».
И вот, так как мистер Осбальдистон превосходно знал, к чему меня готовит, излюбленная фраза Дюбура не пробуждала в нем сомнений, таков ли я на деле, каким он желал бы меня видеть, — когда в недобрый час он получил мое письмо с красноречивым и подробным обоснованием моего отказа от почетного места в фирме, от конторки и табурета в углу темной комнаты на Журавлиной улице — табурета, превосходящего высотой табуреты Оуэна и прочих клерков и уступающего только треножнику моего отца. С этой минуты все разладилось. Отчеты Дюбура стали казаться такими подозрительными, точно его векселя подлежали опротестованию. Я был срочно отозван домой и встретил прием, уже описанный мною.
Глава II
Я в своей прозорливости начинаю подозревать молодого человека в страшном пороке — Поэзии; и если он действительно заражен этой болезнью лентяев, то для государственной карьеры он безнадежен. Actum est[5] с ним, как с человеком, полезным для государства, с той минуты как он предался рифмоплетству.
Мой отец, вообще говоря, умел владеть собою в совершенстве и редко давал своему гневу излиться в словах, выдавая его лишь сухим и резким обхождением с теми, кто вызвал его недовольство. Никогда не прибегал он к угрозам или шумному выражению досады. Всё у него подчинено было системе, и он в каждом частном случае придерживался правила: «делать, что нужно», не тратя лишних слов. Так и на этот раз с язвительной улыбкой выслушал он мои сбивчивые ответы о состоянии французской торговли и безжалостно позволял мне углубляться все дальше и дальше в тайны лажей, тарифов, нетто, брутто, скидок и надбавок; но, насколько я помню, ни разу в его глазах не отразилась прямая досада, пока не обнаружилось, что я не могу толково объяснить, какое действие оказало обесценение золотого луидора на кредитное обращение «Самое замечательное историческое событие за всю мою жизнь, — сказал отец (который, как-никак, был свидетелем революции![7]), — а он знает о нем не больше, чем фонарный столб на набережной!»
— Мистер Фрэнсис, — осмелился сказать Оуэн робким и примирительным голосом, — вероятно не забыл, что мораторием[8] от первого мая тысяча семисотого года французский король предоставил держателям десять льготных дней, по истечении коих…
— Мистер Фрэнсис, — прервал его мой отец, — несомненно, тотчас же припомнит все, что вы будете любезны подсказать ему. Но, боже мой, как мог Дюбур это допустить!.. Скажите, Оуэн, что представляет собою его племянник, Клеман Дюбур, этот черноволосый юноша, работающий у нас в конторе?
— Один из самых толковых клерков нашего торгового дома, сэр; для своих лет он удивительно много успел, — ответил Оуэн: веселый нрав и обходительность молодого француза покорили его сердце.
— Так, так! Он-то, я полагаю, кое-что смыслит в законах кредитного обращения. Дюбур решил, что мне нужно иметь около себя хоть одного конторщика, который разбирался бы в делах; но я вижу, куда он гнет, — и дам ему убедиться в этом, когда он просмотрит баланс. Оуэн, распорядитесь выплатить Клеману его жалованье по первое число, и пусть отправляется назад в Бордо на корабле своего отца, что отходит на днях.
— Рассчитать Клемана Дюбура, сэр? — проговорил срывающимся голосом Оуэн.
— Да, сэр, рассчитать его немедленно; довольно иметь в конторе одного глупого англичанина, который будет делать промахи; мы не можем держать впридачу ловкого француза, который будет извлекать выгоду из этих промахов.
Достаточно пожив во владениях Grand Monarque,[9] я не мог не возненавидеть всей душой всякое проявление самовластия, даже если бы во мне не воспитали с раннего детства отвращения к нему; я не мог без возражений допустить, чтоб ни в чем не повинный и достойный юноша расплачивался за то, что он приобрел познания, которых отец мой желал для меня.
— Прошу извинения, сэр, — начал я, дав мистеру Осбальдистону договорить, — но я считал бы справедливым самому нести расплату за пренебрежение занятиями; у меня нет оснований винить господина Дюбура, — он предоставлял мне все возможности совершенствоваться, но я сам недостаточно пользовался ими; что же касается господина Клемана Дюбура…
7
Имеется в виду парламентский переворот 1688 года, называемый буржуазными историками «славной революцией». В результате этого переворота был свергнут с престола фанатичный католик Яков II Стюарт, и английская корона перешла в руки голландского штатгальтера Вильгельма III Оранского. «Революция» 1688 года, в которой народ не принимал участия, по словам Маркса, «вместе с Вильгельмом III Оранским поставила у власти наживал из землевладельцев и капиталистов» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Собр. соч., т. XVII, стр. 791—792).