Чего ешь-то в основном?
«Зерновые лепешки. Финики. Орехи».
Мы приближает меня к студии. Он добавляет:
«Однажды съел брауни».
Поприветствовав Айду и поболтав в буфете с сегодняшним гостем, Райланом, он усаживается в гримерке смотреть шоу по монитору. На экране сегодняшние ведущие говорят о том, в кого из знаменитостей они были влюблены детьми. «Не в Робби?», — спрашивают Айду.
«Нет, нет. Мой — Том Круз. До кушетки, я бы сказал… я рыдал беззвучно…» И вскоре она уже рассказывает, что ее бабушка — суеверная, боится шапки на кровати — плохая примета. «Роб меня высмеивает за это совершенно беззастенчиво… А бабушка говорит: никогда не клади шапку на кровать, никогда… Роб вот вообще ни в какие такие плохие приметы не верит, швыряет шапки на кровать». Она показывает, как именно, когда это происходит, она хватает головной убор-нарушитель и затем маниакально разглаживает постель, как будто может стереть воспоминание и удалить действие плохой приметы. «Выглядит как полное сумасшествие, — говорит она. — И он надо мною просто ржет».
«Мне кажется, она сегодня слишком уж расслаблена, — глядя в экран говорит Роб. — Не знаю, по правде ли».
Рекламная пауза.
«А ты слышал новый альбом Radiohead?» — спрашивает Роб, имея в виду A Moon Shaped Pool, вышедший на прошлой неделе. «Он такой утонченный, что нужно купить два экземпляра?» — сухо спрашивает он, замечая, что не понимает эту группу. Хотя голос Тома Йорка считает просто невероятным. «Он может спеть чо-чо-чооорная овцааа и ты прям почувствуешь шерсть. Будешь долго думать: была ли шерсть на самом деле, и что это все значит».
Он выходит на улицу покурить. Говорит, что Тедди думает, что когда Айда уезжает на работу — это значит петь: «Я думаю, что она думает что все, и мама и папа, уходят из дому чтобы петь». Он вспоминает, что недавно обедал с Аделью и обсуждал с ней искусство живого выступления. «Так я спросил: „Ты сколько времени на сцене обычно?“, она — „Один час сорок пять минут“. Я говорю: „Зайка, это идеально — дольше и не надо. Меня всегда убеждали, что надо петь два часа, но вот идеально — час сорок пять“. И тут она такая: „Ага, твой концерт мог бы быть на двадцать минут покороче“. Он радостно смеется. „Думаю, что Адель считает, что все, что не есть чистейшая правда — все ложь. А зачем напрягаться и говорить что-то кроме чистой правды?“» Проясним: он не сказал это так, что это может быть истолковано иначе, чем заслуживающее восхищения качество.
Шоу включается снова. Все эти Loose Women, свободные женщины, выяснили, что у Айды так и не было девичника, поэтому предлагают закатить такую вечеринку. У Райлана берут интервью — он говорит, что он с его супругом не продавали свою свадьбу никому.
Роб поворачивается ко мне: «А мы продали». И смеется.
«Думаю, когда мы обручились на Рождество, — говорит с экрана Айда, — Я думаю, что Роб счел эту „помолвку“ последней чертой, дальше которой идти некуда. Мне кажется, он вряд ли думал о какой-то там последующей „свадьбе“. Он такой типа: „колечко получила? Ну все, мы женаты!“»
Роб в гримерке согласно кивает. Он поворачивается к Джине, которая его всегда гримирует (а сегодня она гримировала Айду): «И я на самом деле думал, что „окольцован“. Кто-то из ее друзей недели через две, как я дал ей кольцо, принес ей некий журнал про свадьбы. А я такой: зачем тебе это?»
«Для него прям сюрпризом стало то, что после этого еще и свадьба нужна, — продолжает рассказывать экранная Айда. — После помолвки он такой, не понимаю, чего мы говорим о свадьбе, мы ж уже обручены». И по ее словам, в конце концов он согласился на церемонию. На дне ее рождения он согласился назначить дату, но — до того, как он уедет работать. «Мы все провернули за полтора месяца, — говорит Айда. — Подружками невесты у меня были мои собаки».
Потом на Loose Women идет ряд вопросов на разные темы. Роб проскальзывает в студию, но держится на заднем плане. Беседа снова сворачивает на свадьбу, и тут они спотыкаются.
«А я могу я кое-что сказать? — встревает Роб. — Я не собирался жениться никогда вообще. В двадцать семь лет я сделал заявление. Пока мне было двадцать с чем-то, я хотел, чтоб меня кто-нибудь приструнил. А в двадцать семь я решил: „Ну явно ж жениться не получается — вот и не женюсь никогда. И это прекрасно“. А потом мы обручились, и я подумал: „Трудное дело сделал“».