...Субботний зимний вечер, усталый отец возвращается с поля, мальчики несут лопаты и тяпки, в низком сером небе летит стая воронья. У дома навстречу отцу бегут малыши - Вилли и Джонни, упокой, господи, его душу. Ярко горит огонь, мать держит на коленях младшую сестренку, в доме пахнет горячими лепешками, овсянкой, парным молоком. Патриархальная жизнь - если забыть про нужду, про заботы, про угрозы управителя, про обманутые надежды...
Но в поэме, которую он напишет для Эйкена, об этом ничего говорить не надо...
Доктор Джон Макензи очень обрадовался, когда молодой Бернс принес ему свои новые стихи: "Субботний вечер поселянина" и "Две собаки". Доктор Макензи принадлежит к тем людям, для которых стихи не пустое развлечение, а одна из радостей жизни. Больше, чем Эйкен, увлеченный содержанием стихов, больше, чем весельчак Гамильтон, которому нравится народный юмор и злая сатира, доктор Макензи понимает всю необычность таланта своего молодого друга. Так, как пишет Бернс, никто никогда не писал ни в Англии, ни в Шотландии. Удивительный размах, удивительное владение словом. Действительно, он умеет писать как угодно и о чем угодно. Эйкен говорил доктору Макензи, что просил Роберта написать "серьезную вещь". И вот в несколько дней Роберт закончил поэму о субботнем вечере. Сначала кажется, будто это подражание Фергюссону, но потом становится видно, насколько та же тема разработана иначе.
Начинается с превосходной картины зимнего дня. Отец семейства возвращается с работы. Хорошо описан дом, добрая хозяйка у пылающего очага, простой ужин. Но где-то дальше меняется голос поэта, слышатся несвойственные ему сентиментально-слезливые нотки. Что это за стыдливо-краснеющая Дженни, "цвет их семьи"? Откуда эта высокопарность?
Найдется ль кто-нибудь среди людей,
Чтоб без пощады и без угрызений
Глухой к любви и к истине злодей
Сердечко соблазнил невинной Дженни?
Проклятье козням адских ухищрений!
Иль честь и совесть в нем найти нельзя?
Или судьба не знает сожалений,
Чтобы родных предупредить, грозя,
Как Дженни их близка погибели стезя?
В конце несколько патриотических нот, которые наверняка приведут в восторг всех шотландских националистов. Доктор Макензи не сочувствует этим салонным якобитам, которые думают только о том, кого посадить на трон, но отнюдь не о том, как вырвать Шотландию из вековой нищеты. Его эти строки не трогают:
Шотландия! Родной любимый край!
За сыновей твоих мои моленья!
Здоровый труд, довольство, мир пускай
Всегда хранят их мирные селенья,
Да не коснется их зараза тленья,
Яд роскоши, пороков гнусный гной,
Пусть мир тогда торгует без стесненья
Коронами, но остров свой родной
Народ весь окружит, как пламенной стеной... *
* Эта поэма дана в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник.
"Нет, - думает доктор Макензи, - этот "Субботний вечер поселянина" не похож на все стихи Бернса". Да, конечно, в нем есть превосходные строфы, мастерские описания. Но в этих стихах нет той безудержной, безоговорочной правдивости, той искренности и прямоты, которую так любит доктор Макензи в строптивом, гордом, честном Роберте. Нет, он не лицемерит, описывая благополучно-патриархальный вечер благополучными, очень гладкими стихами. Должно быть, когда он писал эти стихи, ему действительно мерещилось, что толстый чумазый малыш на коленях у матери - "лепечущее дитя", как назвал он его в этих возвышенных стихах, и что гурман и сибарит, толстый "оратор Боб" - мистер Эйкен - "был бы счастливее в хижине", чем в своем уютном, нарядном доме, как написано в посвящении. "Но это уже из области поэтических вольностей!" - думает Макензи.
И как не похожа на эти стихи вторая поэма - "Две собаки"! Тут Роберт снова не только веселый, отчаянный, бесшабашный остряк и насмешник, который хлещет по щекам чванных, тупых и разжиревших богачей, их глупых сплетниц-жен, их продажных представителей в парламенте. Тут он рабочий человек, труженик, который требует уважения к себе, к своему труду, к своей неприхотливой, часто тяжелой жизни, где все же есть свои радости, свои светлые минуты. Как будто он отшвырнул крахмальное жабо, натиравшее ему шею, сбросил тесный праздничный сюртук, в который его нарядили доброжелательные друзья, и, расправив плечи, во весь голос запел на языке своего детства, не стесняясь, не чинясь, иногда горланя так, что слышно даже в парламенте, иногда стихая в доброй ласковой усмешке.
Как хорошо разговаривают две собаки - Цезарь, породистый важный пес из господского замка, и Люат - шотландская овчарка, чей хозяин - "резвый малый, чудак, рифмач, затейник шалый...".
А разговор они вели
О людях - о царях земли.
Цезарь расспрашивает Люата о жизни в лачугах - он знает только "высший круг", где "что ни обед, то разоренье":
Не только первого слугу
Здесь кормят соусом, рагу,
Но и последний доезжачий,
Тщедушный шут, живет богаче,
Чем тот, кто в поле водит плуг.
А что едят жильцы лачуг,
При всем моем воображенье
Я не имею представленья.
Верный Люат объясняет Цезарю, как живут его хозяева:
Ах, Цезарь, я у тех живу,
Кто дни проводит в грязном рву,
Копается в земле и глине
На мостовой и на плотине,
Кто от зари до первых звезд
Дробит булыжник, строит мост,
Чтоб прокормить себя, хозяйку
Да малышей лохматых стайку...
А все ж, пока не грянет буря,