И может быть, именно оттого, что уже вышел в свет приказ короля "О различных подрывных и бунтарских писаниях", где людям свободного слова грозили всяческими карами, Бернс написал песню, ставшую "Марсельезой" простого люда.
"Это две-три весьма неплохие прозаические мысли, переложенные в стихи", - писал он эдинбургским друзьям, посылая им рукопись с оказией.
И тот, кто читал книгу Пэйна, сразу узнавал, чьи "весьма неплохие мысли" пересказал Бернс такими простыми, поистине народными словами:
Кто честной бедности своей
Стыдится и все прочее,
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.
При всем при том,
При всем при том
Пускай бедны мы с вами,
Богатство
Штамп на золотом,
А золотой
Мы сами!
Мы хлеб едим и воду пьем,
Мы укрываемся тряпьем
И все такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шелк и вина пьют
И все такое прочее!
При всем при том,
При всем при том
Судите не по платью.
Кто честным кормится трудом,
Таких зову я знатью.
Вот этот шут - природный лорд,
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!
При всем при том,
При всем при том,
Хоть весь он в позументах,
Бревно останется бревном
И в орденах и в лентах!
Король лакея своего
Назначит генералом,
Но он не может никого
Назначить честным малым.
При всем при том,
При всем при том
Награды, лесть
И прочее
Не заменяют
Ум и честь
И все такое прочее!
Настанет день, и час пробьет,
Когда уму и чести
На всей земле придет черед
Стоять на первом месте.
При всем при том,
При всем при том
Могу вам предсказать я,
Что будет день,
Когда кругом
Все люди станут братья!
Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы дать эти стихи в новое издание Крича. Нельзя было напечатать и другие стихи - те, в которых поэт откровенно призывал к бунту:
Зачем в расцвете сил нести
Нужды и рабства бремя?
К оружью, братья! Счет свести
Давно приспело время.
Пусть нам твердят, что короли
По правде правят нами,
Мы сами троны возвели
И разнесем их сами.
Смерть иль свободу обрести
Для нас иного нет пути!
Но если нельзя было это напечатать, то можно было читать друзьям в "Глобусе", за стаканом эля, у себя дома или на квартире у сапожника Джорджа Хоу.
Наконец - и это было самое приятное - стихи с восхищением слушала Мария Бэнкс Риддел - восемнадцатилетняя англичанка, дочь губернатора одной из колоний, талантливая, остроумная и живая женщина и при этом ярая республиканка.
Муж Марии, туповатый, избалованный красавец Вальтер Риддел, брат капитана Риддела, вечно разъезжал в связи с какими-то сложными финансовыми делами: он уже промотал одно огромное наследство и теперь, купив имение около поместья брата и отвезя туда молоденькую жену и новорожденную дочку, занимался какими-то темными спекуляциями, проматывая и приданое Марии.
Мария совершенно не интересовалась делами и деньгами. Она была поглощена литературой, политикой, встречалась в Лондоне "с очень приятной компанией санкюлотов *", читала все французские газеты и запрещенные книги, которые ей посылали друзья под видом предметов туалета. Мария была поражена, встретив в глухой шотландской провинции "настоящего" поэта - и какого поэта! К тому же он оказался превосходным, остроумным собеседником и одним из образованнейших людей в округе.
* Так называли французских патриотов и революционеров (буквально: "голоштанники").
"В нем было какое-то необъяснимое колдовство", - писала она впоследствии, и, вероятно, ни с кем из своих друзей Бернс не был так откровенен, так задушевно прост, как с Марией. Он впервые встретил женщину другого круга, которая была совершенно лишена "кривлянья и притворства". С Марией можно было откровенно говорить о политике, давать ей читать свои старые дневники, переписанные для Риддела, показывать стихи, хотя она, как англичанка, и не всегда понимала прелесть шотландской песни.
Бернс посылает Марии стихи. "Что скажешь о них Ты - мой первый и прелестнейший критик?" - пишет он и подписывается: "Твой навеки". Он достает ей французские перчатки - и в сопроводительном письме пишет о "храбром народе", изготовившем их.
Романа между ними нет - Роберт понимает, что тут отношения должны быть иными, - но они "собратья по духу", и поэтому Роберт обращается к Марии на "ты" - как, по ее рассказам, в Париже обращаются друг к другу все "друзья свободы".
По требованию Марии Роберт пишет ей рекомендательное письмо к Смелли. Он боится, что "старый грешник" не очень-то ласково встретит взбалмошную и своевольную молодую особу, на которую нашла блажь стать писательницей. Но Бернс и сам считает Марию талантливой да и не может ей отказать ни в чем.
"Сажусь за письмо, мой дорогой сэр, чтобы рекомендовать вам молодую даму, и притом даму, принадлежащую к самому высшему кругу", - пишет Бернс и начинает умасливать своего сердитого друга:
"Что за комиссия! Рекомендовать ее вам, человеку не более благосклонному в породе животных, именуемых "молодые леди", чем к породе животных, называемых "молодые джентльмены". Знаю, что вы презираете Модный Свет за то, что он, как безмозглый художник, старается так расставить и распределить людей, чтобы явные дураки и бессовестные мерзавцы стояли на первом плане его картины, а умные люди, люди скромные, таились в самой глубокой тени. Но миссис Риддел настолько интересная личность, что даже для вас, натуралиста и философа, знакомство с ней будет большим приобретением.
Постараюсь рассеять все предубеждения, с какими обычно подходят к веселым, живым восемнадцатилетним девочкам, слишком часто того заслуживающим. Впрочем, буду беспристрастен: у этой леди есть одна злосчастная черта - вы это сразу заметите, так как она чрезвычайно любит выставлять этот недостаток напоказ, но вы ее легко простите, ибо и за вами водится тот же грех: она совершенно не умеет скрывать свои чувства и сразу показывает, кого она не любит или презирает и кого уважает и ценит".