О Гемпдене так хорошо было написано в любимой элегии Бернса - "Сельское кладбище":
Быть может, пылью сей покрыт Гемпден надменный,
Защитник сограждан, тиранства смелый враг...
Только недавно нашли одну из эпиграмм Бернса. Она так и называется: "На отзыв Джонсона о Гемпдене".
Мошенники, ханжи и сумасброды,
Свободу невзлюбив, шипят со всех сторон.
Но если гений стал врагом свободы,
Самоубийца он!
Бернс и Сайм приехали домой повеселевшие, отдохнувшие. Но в Дамфризе их ждало известие о том, что вице-президент общества "Друзья народа" Томас Мьюр, выпущенный из тюрьмы на поруки, возвращаясь из Франции, был в порту снова арестован, закован в цепи и отвезен в Эдинбург дожидаться суда.
Сайм умолял Бернса быть сдержаннее, не навлекать на себя подозрений. Бернс сказал, что он напоминает ему Николя: когда началось "дознание" акцизного управления, Николь тоже прислал ему письмо, где просил "милого безбожника Бобби" наплевать на то, что именно играют дрянные дамфризские музыканты - гимн королю или "Ca ira!". Может быть, Бернс и не рассказал Сайму, что в ответ он написал Николю издевательское письмо. Теперь Николь ему почти не пишет: видно, обиделся!
(В письме Николь назывался "Мудрейшим среди Мудрых, ярчайшим Светилом Осторожности, Полнолунием Скромности и Главнейшим в сонме Наставников!", и Роберт - его "безголовый, пустоголовый, тупоголовый, круглоголовый раб" был бесконечно обязан "сверхвозвышенной доброте" Николя и тому, что он "с пресветлого пути неукоснительной праведности благосклонно снисходит к жалкому грешнику".
О себе Бернс писал: "Конечно, я скот, я червь, я ничего не понимаю! Из пещеры моего невежества, из тумана моей глупости, из-за зловонных испарений моих политических ересей я взираю на тебя, как жаба из-под решетки зачумленной клоаки взирает на безоблачное сияние полуденного солнца... О, если бы я мог уподобиться тебе своей жизнью! Тогда я просыпался бы без страха и никто не мог бы запугать меня!"
Письмо кончилось смиренной просьбой: "Помяни в молитвах своих и сподоби жалости своей, о Светоч премудрости и Зерцало благонравия,
преданного раба твоего
Р. Б.".)
Но сейчас Бернсу было не до шуток: умом он понимал, что надо молчать, что нельзя возмущаться, защищать свои убеждения, нельзя говорить о свободе о "сокровище поистине бесценном, ибо за нее не жаль отдать все самое дорогое...".
Но только не жизнь Джин и детей...
Надо молчать.
Но кто запретит воспоминания о былых битвах, о былых подвигах?
О них можно и вспоминать и писать стихи.
По вечерам Бернс часто уходит на окраину города. Он долго гуляет вдоль реки - здесь тихо, желтеют деревья, низкое августовское солнце греет робко и ласково. В такой вечер сложилась одна из самых популярных песен Бернса "Брюс - шотландцам".
Бернс отослал ее Томсону с письмом:
"Мой дорогой сэр!
Вы знаете, что притязать на музыкальный вкус я могу только благодаря врожденному чутью, необработанному и неотточенному. Поэтому многие музыкальные произведения, особенно те, где большое значение имеет сложный контрапункт - предмет восхищения и услады для вас, знатоков музыки, - мое простое ухо воспринимает только как мелодичный набор звуков, и более ничего. В свое оправдание могу сказать, что я зато понимаю прелесть многих простых напевов, которые ученый музыкант назовет пустыми и бесцветными. Не знаю, относится ли к таковым старинный марш "Гей тутти тайти!", но хорошо знаю, что у меня часто выступали слезы на глазах, когда Фрэзер играл его на гобое. Во многих краях Шотландии сохранилось предание, будто это марш Брюса, с которым он шел в битву при Баннокберне. Вчера, во время вечерней прогулки, эта мысль зажгла во мне такие восторженные думы о Свободе и Независимости, что я сочинил на эту мелодию "Шотландскую оду" - как бы обращение доблестного вождя Шотландии к своим соратникам в то знаменательное утро:
Марш Роберта Брюса при Баннокберне
Вы, кого водили в бой
Брюс, Уоллес за собой,
Вы врага ценой любой
Отразить готовы.
Близок день, и час грядет,
Враг надменный у ворот.
Эдвард армию ведет
Цепи и оковы.
Тех, кто может бросить меч
И рабом в могилу лечь,
Лучше вовремя отсечь.
Пусть уйдут из строя.
Пусть останется в строю,
Кто за родину свою
Хочет жить и пасть в бою
С мужеством героя!
Бой идет у наших стен.
Ждет ли нас позорный плен?
Лучше кровь из наших вен
Отдадим народу.
Наша честь велит смести
Угнетателей с пути
И в сраженье обрести
Смерть или свободу!
Пусть бог всегда защищает дело Истины и Свободы, как защитил он его в тот день! Аминь! Р. Б.
P. S. Я показывал когда-то эту мелодию Урбани, ему она очень понравилась, и он просил меня сочинить на нее приятные слова. Но я и не мыслил об этом, пока случайное воспоминание о той доблестной борьбе за свободу не совпало с пылкими мыслями о другой борьбе, - но уже не столь древней! - за то же самое... Я так доволен моими стихами, вернее - темой стихов, что, хотя у Джонсона в собрании и есть эта мелодия, я дам ее, с новыми словами, для последнего его тома".
Томсон немедленно вернул Бернсу "Оду", испуганно уговаривая поэта переделать ее.
"Моя Ода так мне нравится, что я ее править не стану. Исправления, которые вы предлагаете, по-моему, сделают ее беззубой", - сердито отвечает Бернс.
И "Ода" разделила судьбу многих других стихов: она пошла в списках по рукам и не сразу увидела свет.
Да и как можно было говорить о борьбе за свободу, когда в Эдинбурге перед судом стоял Томас Мьюр - один из самых благомыслящих и верующих людей Шотландии - и прокурор требовал для него смертной казни!
Мьюр говорил три часа. Он доказывал, что не преступление распространять прекрасную книгу Томаса Пэйна, не преступление - требовать равного представительства для народа в палате общин. Он говорил, что и Христос был реформатором и что он, Мьюр, ни на шаг не отступил от учения Христова.
Но тут вечно пьяный председатель суда, знаменитый сквернослов и распутник лорд Браксфильд заорал на подсудимого: "А чего он этим добился? Повесили его на кресте - и все!"