Кэннингем, мой дорогой друг, мы должны подумать, как помочь его семье. Боюсь, что они в отчаянном положении. Здесь, в нашем городе, мы всячески придем им на помощь, но этого далеко не достаточно: круг друзей здесь ограничен, да и вообще... Но я всей душой надеюсь, что в столице Шотландии, где среди людей ученых и состоятельных есть его знакомые и почитатели, к семье Бернса отнесутся с тем вниманием и сердечностью, какие должны быть направлены из такого источника в такое русло. Но внушать тебе это я считаю излишним".
Сайм вытер слезы, они мешали писать. И вдруг он вспомнил, как Бернс накануне, когда Сайм передал ему приветы от друзей-волонтеров, сказал:
- Только не позволяйте этим горе-воякам палить над моей могилой...
Это было так похоже на прежнего Робина.
21 июля, перед рассветом, Джин, не отходившая от постели мужа, попросила Джесси Льюарс привести мальчиков - проститься с отцом. Джесси внесла на руках двухлетнего Джейми, старший, Бобби, встал у изголовья, Джин взяла за руки Фрэнка и Вилли.
В пять часов утра Джин сама закрыла глаза человеку, с которым прожила десять ни с чем не сравнимых лет.
Ее простое сердце знало, что он гений.
И что, несмотря на все, у нее были только две соперницы - его Родина и его Муза.
ЭПИЛОГ
Бернса хоронили с помпой: не только "горе-вояки" - дамфризские волонтеры, но и регулярные войска, оттеснив от гроба "простолюдинов", шли церемониальным шагом до кладбища, играли трескучий и бездушный похоронный марш и, конечно, вопреки воле поэта "палили" над его могилой.
Джин не могла проводить Роберта: в этот час она родила ему пятого сына.
Гильберт приехал к выносу. Он простился с братом, вместе с друзьями нес его гроб на руках и первый бросил в могилу горсть земли.
Перед отъездом в Моссгил он спросил Джин, не нужно ли ей чего-нибудь.
Джин ответила не сразу: ей было больно и стыдно признаться, что в доме не было - буквально! - ни одного пенни.
Проглотив слезы, она попросила у Гильберта немного денег взаймы.
Гильберт вынул один шиллинг, подал его Джин и, простившись с ней очень сердечно, вышел.
У порога он остановился, вынул разграфленную книжечку и записал: "Один шиллинг - в долг вдове брата".
К счастью, это был последний шиллинг, взятый Джин взаймы: Сайм и Кэннингем немедленно собрали по подписке весьма значительную сумму, и с этого дня ни Джин, ни дети не знали нужды.
(Через много лет, когда слава Бернса, наконец, нашла дорогу в придворные круги Лондона и даже сам премьер-министр снисходительно заявил, что стихи шотландского барда "сладостно певучи", король назначил вдове Бернса пенсию.
И Джин, верная памяти Роберта, от этой пенсии отказалась.)
Первый некролог поручили написать Томсону.
Томсон был человек сухой, педантичный и равнодушный. Он никогда не видел Бернса, ни разу не удосужился приехать к нему в Дамфриз.
Он написал, что Бернс, подобно Фергюссону, не вполне оправдал возложенные на него надежды и что под конец жизни он опустился ниже того уровня, которого достиг в "Субботнем вечере поселянина".
Бессознательно Томсон мстил Бернсу за нежелание подчиниться его мещанским вкусам, его тупой и бездарной редактуре, вечным попыткам обкорнать и прилизать стихи и песни поэта.
От томсоновского некролога пошли первые биографии Бернса.
Друзья задумали издать сочинения поэта: с его смертью кончилась его зависимость от Крича, и авторский гонорар шел жене и детям.
У Джин осталось очень много рукописей - стихи, черновики писем, нотные записи, наброски и варианты песен. Так как никто из близких друзей Бернса не считал себя "писателем" и не решился взяться за издание его книги, то все рукописи были отданы первому биографу Бернса - доктору Кэрри.
Доктор Кэрри учился в университете вместе с Джоном Саймом и занялся биографией Бернса по просьбе последнего. В противоположность Сайму человеку чувства, художественной натуре - Кэрри был кабинетным ученым, человеком весьма строгих правил и к тому же назойливым моралистом. Он искренне хотел написать полную биографию Бернса, но вместо этого написал скучнейший, назидательнейший и обидно-несправедливый трактат о его "грехах".
"Видел ли ты новое издание Бернса, его посмертные стихи и письма? спрашивает Чарльз Лэм, молодой английский писатель, своего друга поэта Кольриджа в августе 1800 года. - Я достал только первый том, содержащий его биографию - очень путаную и плохо написанную, и притом вперемежку со скучнейшими медицинскими и патологическими рассуждениями. Написал ее некий доктор Кэрри. Знаешь ли ты сего благожелательного медика? Увы! Ne sutor ultra crepidam!" *
* Перефразированная латинская пословица: "Сапожник, суди не выше сапога!"
"Благожелательный медик" нанес немалый вред памяти Бернса.
Многие последующие биографы пользовались текстом писем, "искалеченных" Кэрри, - он сам в этом признался! Многие поверили вздорным сплетням, собранным у безответственных людей. И, несмотря на то, что Локхарт - автор шестой по счету биографии Бернса - пытался "оправдать" его, несмотря на блестящую статью Карлейля - рецензию на труд Локхарта, - где превозносится Бернс как поэт, ошибочные установки Кэрри повторяют многие биографы девятнадцатого века, рисуя Бернса не таким, каким он был.
Даже Стивенсон в пылу молодого пуританизма оклеветал Бернса, изобразив его повесой и пьяницей.
И только когда за наследие Бернса взялись настоящие ученые и текстологи, перед ними открылась совершенно новая картина.
Упомянем об одном из них - профессоре Джоне Деланси Фергюссоне, который собрал, проверил и опубликовал все имеющиеся письма Бернса и написал строго документированную научную его биографию.