А тут любовь оказалась сложной и трудной. Нэнси боялась мнения света, боялась своего духовника и божьей кары. «Не говори мне о любви — она мой злейший враг!» — писала «Кларинда» в стихах своему «Сильвандеру», а он клялся в ответ, что не осмелится и в мыслях оскорбить «владычицу своей души». Но они не могли не встречаться ежедневно, тайком от всех. Для Роберта любовь превратилась в пытку. Он не лгал, говоря, что любит Нэнси, и не лгал, что им надо расстаться: как можно было представить себе «Кларинду» с ее белыми ручками и воздушными платьями на месте Джин,— хозяйкой будущей фермы! Роберт снова остро почувствовал, что между эдинбургским светом и его крестьянским домом лежит пропасть, которую никогда не переступить, даже если ты — самый гениальный поэт своего времени и самый обаятельный человек в Эдинбурге...
Все же, прощаясь с «Клариндой», Бернс пообещал писать ей каждый день и вернуться как можно скорее. Она знала, что его ждет Джин, знала историю ее «предательства». «Отречься от вас, после таких доказательств любви! — писала она Бернсу.— Нет, эта милая девушка или ангел, или дурочка...»
«Кларинда» осталась ждать «Сильвандера», надеясь неизвестно на что... Но когда он через некоторое время снова приехал, она отказалась встретиться с ним: от общих друзей она уже знала, что он решил официально объявить Джин своей женой.
...В первую минуту, когда Роберт, вернувшись домой, увидел Джин у чужих людей, подурневшую от тяжелой беременности, он ужаснулся: что сталось с этой здоровой, спокойной и веселой девушкой? Она ничего не говорила, ничего не хотела, — ей было все равно. Он даже рассердился и, выйдя от Джин, написал поспешное, недоброе письмо «Кларинде» о том, что «видел ту женщину» и что она — «грошовая свеча по сравнению с полуденным солнцем — Клариндой». Но Бернс не был бы Бернсом, если бы, отправив письмо, он тут же не почувствовал всю глубину своей неправоты. Он вернулся к Джин, успокоил ее, приласкал, утешил. В тот же лень он снял для нее комнату, купил у местного мастера дорогую кровать красного дерева, помирил Джин с матерью и договорился со своим другом-доктором, чтобы тот следил за здоровьем Джин. На следующий день он перевез ее в этот их первый дом. «Привет от миссис Бернс, — писал Роберт другу, — теперь она носит этот титул перед всем светом». Вскоре и церковь признала брак Роберта и Джин «законным», за что Бернсу пришлось заплатить «одну гинею в пользу бедных».
А через месяц Роберт уехал со старым товарищем отца — показать ему ферму Эллисленд и посоветоваться с ним. Исчез «Сильвандер», исчез рыцарь герцогини Гордон: внук и сын шотландских фермеров с тревогой смотрел, как в заскорузлых крестьянских ладонях старика Гленконнера крошится эллислендская земля, которой отныне было суждено кормить семью Бернсов.
Лучший поэт, какого на протяжении трех веков знала Шотландия, возвращался «к старому своему знакомцу — плугу».
«Знаю, мой вечно дорогой друг, — писал Бернс, — вы порадуетесь за меня, когда я расскажу вам, что, наконец, взял в аренду ферму. Вчера заключил договор с мистером Миллером... С Духова дня начинаю строить дом, таскать известь и прочее — и да поможет мне небо: нелегко будет заставить себя думать только о будничных делах...
Сейчас я — единственный обитатель хижины, где нашел себе временное прибежище. Она открыта всем ветрам, какие есть, и всем дождям, какие льют, и порывы ветра ослабляются только тем, что им приходится пробиваться сквозь бесчисленные щели в стенах. Не простуживаюсь только потому, что задыхаюсь от дыма...
Джин приедет, когда будет готов новый дом... Это, конечно, не дворец, но он будет простым, удобным жильем...»
После тяжелых родов — она опять родила близнецов, которые вскоре умерли, — Джин жила у матери Бернса, в Моссгиле, со своим сынишкой, Бобби. Бернс часто ездил туда. Закончилась пахота и сев, рос новый дом, Джин опять была с ним — теперь уже на всю жизнь. И он снова писал для нее песни. Остались позади заказные, вымученные оды на смерть сановников, тяжелые и напыщенные, как надгробие, поставленное дальним родственником над могилой богатого дядюшки. Поблекли оранжерейные розы чувствительных посвящений Кларинде — да и не было ли у этих роз проволоки вместо живых стеблей?.. „»Из всех ветров, какие есть, мне западный милей...» — пела Джин новую песню Роберта. «Эту песню я сложил в честь миссис Бернс, в наш медовый месяц»,— с гордостью писал он, посылая песню Джонсону для сборника.
Уже заканчивался четвертый том этого собрания, и в тот же год Бернсом были написаны такие знаменитые песни, как «Джон Андерсон» и «За дружбу старую до дна...» Эта песня стала застольной песней всех, кто говорит на английском языке. Бернс не только писал сам, но и собирал все лучшее, что было написано старыми и современными поэтами Шотландии, бескорыстно и щедро исправляя чужие ошибки и радуясь чужой удаче. «У меня сейчас на руках еще много стихов доктора Блэклока (слепого старика, эдинбургского ученого и поэта), но, к сожалению, их надо еще как следует обстрогать и обтесать», — пишет он Джонсону. Но если стихи хоть сколько-нибудь того стоили, Бернс разбирал их внимательно и подробно, как самый лучший редактор. «Я мало что понимаю в научной критике, — писал он одной английской поэтессе, приславшей ему поэму с обличением работорговли. — Могу только, в меру своих сил, отмечать во время чтения строки, которые кажутся мне прекрасными, и те места, где мысль выражена неясно или неверно». Дальше в письме идет подробный разбор поэмы, интересный по самому подходу к «предмету поэзии»: «Хорошо, что нет пустых строк, которые легко можно выбросить, чтобы добраться до главного». Он хвалит «благородную выразительность» некоторых сравнений и образов, но беспощадно, хоть и с вежливыми оговорками, изничтожает небрежные и неуклюжие строки: «Может быть, мое восприятие несколько притуплено, но эта строфа бессвязна, грамматическая конструкция неправильна. Попробуйте сами переложить эти строки прозой... И давайте проверим, как они связаны с последующей строфой...»[5]
5
Бернс применяет здесь тот же прием, каким полвека спустя Белинский разоблачил пустозвонные стихи Бенедиктова, переложив их в прозу.