На ее лице, казалось, впервые отразился подлинный страх за него. Отложив вилку, она какое-то время встревоженно его разглядывала.
— Я не знаю ответов, милый, — сказала она. — И даже не вполне понимаю твои вопросы. Мне только и приходит в голову, что, если бы ты достиг совершенного счастья, что-нибудь все равно изменилось бы для тебя. Что-нибудь изменилось бы… и ты бы перестал почитать свое счастье как совершенное. Для нас есть лишь два пути — мысль или действие; разве есть что-то еще? Если мы думаем вместе о чем-то приятном или что-то приятное делаем заодно, мы — на какое-то время — обретаем счастье. Боюсь, если мы попросим слишком многого, то потеряем все. Я боюсь этих твоих вопросов — нам ведь так хорошо вместе!
Карфакс осознал, что снова уступает смирению.
— Ариэль, — сказал он после долгой паузы. — Прошу, не катайся сегодня верхом. Давай проведем этот день вместе.
— Я не буду, — ответила она. Любовь и немалый страх направляли их чувства и желания в одно русло.
Поднявшись, она вышла из овальной комнаты, и вскоре появилась снова, в полосатом шелковом платье и туфлях на высоком каблуке. Они провели день без особых хлопот.
Ближе к вечеру она предложила ему занять другую комнату, и он согласился. Он сразу же перенес свое немногочисленное имущество. Новая комната оказалась изящно отделанной, теплой и роскошной. Из окна открывался вид на крутые, труднопроходимые холмы: вид, который едва ли изменился с тех пор, как он предпринял попытку его нарисовать. Его любовь и сон в ту ночь меньше, чем когда-либо, тревожили воспоминания о прежней спальне. Последнее, что он увидел за тем окном, оставшимся позади, — свет солнца, умиротворенно заливающий собой весь мир.
С тех пор повелось так, что она оставалась с ним на все сутки — как минимум раз в три дня. Карфакс, растеряв веру в живопись, занимался в музыкальной зале, силясь сочинить мелодии на стихи, написанные Ариэль. Иногда под вечер она составляла ему компанию и пела песни. Позднее Карфакс взялся за написание более крупного произведения для хора на стихи Томаса Ловелла Беддоуза, вычитанные им в красивой, писанной от руки книге из библиотеки Флотского дома. И вновь задумка не была доведена им до конца — но как только он приступил к ней, то почувствовал, что совершенно иначе оценивает все свои более ранние музыкальные опыты. Раньше он считал их своими лучшими мелодическими творениями — особенно когда они исполнялись голосом Ариэль в сопровождении виолончели, — но после одного-единственного дня работы над «мини-оперой Беддоуза» они показались ему сущей безвкусицей. Ему, в конце концов, стало по-настоящему стыдно за них, и от уничтожения партитур удерживал только страх — а вдруг Ариэль задумает еще раз спеть под эту музыку, и что тогда Карфакс ей скажет? Чем объяснит глупое самоотречение? Но ни одна из ее вокальных партий так и не прозвучала под сенью Флотского дома дважды.
Дни без происшествий складывались в недели без забот. Партитуры Карфакс убрал в чемодан; пусть Беддоуз так и не лег на музыку, это был не зряшный и точно не неприятный труд. В остальном — ни повода для печали; как-то раз Карфакс даже подумал, что умерший композитор в нем — жертва, освобождающая от того обреченного совершенного счастья, о котором предупредила его Ариэль. Возможно, никудышная музыка — тот изъян, который, по всеобщему мнению, китайские мастера сами вносили в свои идеальные во всех прочих отношениях работы, чтобы их искусство не принизило труд богов и не навлекло их гнев.
Этой догадкой Карфакс однажды поделился с Ариэль.
— В недостатках, мой дорогой, — ответила она, — воистину, есть своя радость. И в этот вечер я выряжусь шутом специально для того, чтобы ты не чувствовал себя смехотворно.
И в тот вечер ужин с ним разделил прекрасный Арлекин; они долго спорили, кому же больше подобает воплощать в театре роли Пэка, Оберона[21], шута при дворе короля Лира или даже Фесте из «Двенадцатой ночи» — юношам или все-таки девушкам.
Однажды, когда Ариэль каталась верхом, Карфакс наткнулся на книгу, которую, как он заметил, она читала. Ему живо вспомнился том Вольтера, бывший при ней во время их первого знакомства на корабле. Книга оказалась антологией иудейско-арабских басен, собранной неким Дальмайером; целиком на немецком — но этот язык он как-то изучал для нужд, вмененных ему в министерстве иностранных дел. Впрочем, практики ему все же явно недоставало, и текст воспринимался урывками; готический шрифт, коим был набран том, делу не помогал. Тем не менее Карфакс решил позабавиться переводом выбранных наугад басен — тех, что оказались короче других.
21
Перекрещенцы — название участников радикального религиозного движения эпохи Реформации (XVI столетие) в основном в Германии, Швейцарии, Нидерландах, полученное ими от своих противников. Сами предпочитали называть себя «крещенцами», то есть «крещёнными» (нем. Täufer), подчеркивая крещение как сознательный выбор. Основным признаком движения стал призыв к повторному крещению в сознательном возрасте. Представители радикальной части перекрещенцев (многие из которых придерживались коммунистической идеи общности имущества, а некоторые — и общности женщин) приняли участие в Крестьянской войне в 1524–1525 гг., образовали Мюнстерскую коммуну (1534–1535) и в конце концов были разгромлены.