На следующий день на первом же корабле старик с несчастным лицом возвратился в Англию. Стоя в разгар лета на палубе, среди огромной однородной массы отбывающих, он, на краткий миг выйдя из горестного оцепенения, обратил взор к причалам, где махали на прощание провожающие — и будто бы приметил знакомую фигуру, необычайно грузную и грозную, выделившуюся на одно мгновение из всеобщего столпотворения.
Впрочем, в последнее время он слишком часто замечал сходства там, где их нет и в помине, и делал ложные выводы о том, о чем, при должном размышлении, человеку его лет бесполезно судить.
Мертвые идут![23]
Джеральду никогда не давили на слух церковные колокола, но тот памятный вечер в Холихэвене заставил его пересмотреть свое мнение. Хотя он пробыл в этом городе всего ничего, звон уже начал действовать ему на нервы.
Он слишком хорошо осознавал опасности, связанные с женитьбой на девушке на двадцать четыре года моложе его самого, чтобы усугублять их обычным медовым месяцем. Странная сила любви Фрины унесла их обоих от прежнего «я»: прежний бессистемный и непринужденный подход к жизни у Джеральда сменился почти архитекторской сметкой в вопросах построения семейного счастья. Фрина, прежде казавшаяся холодной, разборчивой девушкой, теперь была согласна на все, лишь бы он был рядом.
— Если поженимся в июне, медовый месяц придется отложить до самого октября, — сказал ей Джеральд и пояснил с серьезной улыбкой: — Если бы мы встречались дольше, я бы успел расквитаться с делами. Увы, пока что они приковывают меня к месту. — Он ничуть не приукрасил свое положение на работе — потому что оно было менее влиятельным, чем он внушал Фрине. Да и в их случае было бы невозможно встречаться дольше, ибо то, что называется «период ухаживаний», началось для них в день знакомства — то есть менее чем за шесть недель до дня их свадьбы.
— «Деревня, — процитировал Джеральд, когда они с Фриной садились в пригородный поезд на захолустной станции-развязке, — это, если верить молве, такое место, откуда можно дойти до самой лондонской Ливерпуль-стрит — но только к старости…» — Уж теперь-то он имел право шутить о возрасте — хотя, пожалуй, пользовался этой привилегией слишком уж часто в последние дни.
— Чьи это слова? — полюбопытствовала Фрина.
— Бертрана Рассела.
Ее глаза, огромные на крошечном личике, уставились на него.
— Правда, — с улыбкой подтвердил он.
— А я и не говорю, что неправда.
Она продолжала смотреть на него. В старинном купе горела романтичная газовая лампа, и в тусклом свете он не разглядел, улыбается она в ответ или нет. Он решил сомнение в свою пользу — и запечатлел на ее губах поцелуй.
Машинист дал свисток, и поезд с грохотом влетел в темноту. Ветка до того резко отклонилась от основной, что Фрина чуть не свалилась со своего сиденья.
— Почему мы идем так медленно, если местность такая плоская?
— Потому что инженер проложил линию вверх и вниз по холмам и долинам. Их здесь не стали ровнять или прорезать, не сделали насыпь — мы следуем природному ландшафту. — Сообщив об этом Фрине, он испытал какое-то странное удовольствие.
— Тебе-то откуда знать? Джеральд! Ты говорил, что раньше не был в Холихэвене.
— По такому принципу построено большинство железных дорог на востоке Англии.
— Значит, даже если поезд идет по равнине, мы все равно едем медленно?
— В этих краях время имеет существенно меньшее значение.
— Стоило сказать, что я ненавижу посещать те места, где всем наплевать на время — и где ты уже бывал. Мне нужно особое место, которое всегда будет ассоциироваться у тебя со мной.
Джеральд не стал бы клясться, что эти слова точно выражают его мысли — но сами по себе, они облегчили его сердце.
Вокзал Холихэвена вряд ли мог быть построен во времена великолепия города, ибо та пора осталась в средних веках; но он по-прежнему выглядел куда более впечатляюще, чем то, что строят сейчас. Протяженные платформы вполне могли предоставить маневр и лондонским экспрессам, давно уж сюда не въезжавшим; в зале ожидания уместно было провести время даже иностранным августейшим особам, пожелай они посетить город. Масляные лампы на насестах, смахивающих на попугаичьи, освещали персонал в уни форме числом в два человека. Эти мужчины, как и все уроженцы Холихэвена, выглядели как моряки, что привыкли к лихим штормам.