В древние времена философия — а первое использование этого термина традиционно приписывается Пифагору — означала именно то, что подразумевает происхождение слова: любовь (philos) к мудрости (sophia).
Я всего лишь хочу сказать, что было бы вполне разумно рассматривать Фриппа как философа в первоначальном смысле этого слова.
Объективное искусство
Один из учеников в московском кругу Гурджиева сообщал об одном разговоре с ним, произошедшем в 1914 г. Гурджиев сказал: «Недавно в Петербурге я разговаривал с одним известным композитором. Из этого разговора я ясно понял, как бедно его знание в области истинной музыки, и как глубока пропасть его невежества. Вспомните Орфея, учившего знанию при помощи музыки, и вы поймёте, что я называю истинной или священной музыкой.» (Взгляды, 35)
Речь идёт о том самом Орфее, мифическом музыканте древних греков, чьему культу был обязан вдохновением Пифагор. Легенды говорят, что Орфей играл на лире так прекрасно, что успокаивал диких зверей, заставлял деревья танцевать и останавливал течение рек. Орфей также совершил путешествие в Гадес (Ад, подземный мир, край мёртвых) в обречённой на неудачу попытке вернуть свою жену Эвридику.
Гурджиев, очевидно, принимал элементы таких мифов за исторический факт, а не просто красочную аллегорию. Он также поносил немощность современного западного искусства и музыки, рассматривая их как субъективный эксгибиционизм. По мнению Гурджиева, сила того, что он называл объективной музыкой, не имеет границ: «Может существовать музыка, от которой будет замерзать вода. Может существовать музыка, способная мгновенно убить человека. Библейская легенда о разрушении Иерихонских стен — это как раз легенда об объективной музыке. Обычная музыка, неважно какая, не разрушит стен, но объективная музыка в самом деле может это сделать. В легенде об Орфее есть намёки на объективную музыку, потому что Орфей при помощи музыки наделял людей знанием. Музыка заклинателей змей на Востоке — это подход к объективной музыке — конечно, очень примитивный. Если немного усложнить такую музыку, люди будут повиноваться ей.» (Успенский, 297)
Элементы этой доктрины объективной музыки можно найти, в несколько разбавленной форме, в классической греческой философии и музыкальной теории — там различные лады и настройки твёрдо идентифицировались с определёнными этическими или моральными характеристиками, такими, как сила, страсть или сладострастие.
По Гурджиеву, содержание западных симфоний, картин и романов — это субъективный психический хлам: «восприятие художником того или иного ощущения; формы, которыми он пытается выразить свои ощущения и восприятие этих форм другими людьми.» (Успенский, 26) Он весьма мрачно смотрел на такое искусство, считая, что оно достигает своего воздействия благодаря случайным ассоциациям в головах как художников, так и публики. Фрипп, как мы видели, смотрит на эту тему примерно так же: «Если музыкант заинтересован в самовыражении, то можно быть уверенным, что ничего хорошего не выйдет… Там, где участвует самовыражение, музыкант занимается тем, что играет музыку. А вот когда музыка играет музыкантом, тогда и начинаются настоящие вещи.» (Дроздовски 1989, 30)
Гурджиев учил, что произведение объективного искусства будет производить одинаковый эффект на любого правильно подготовленного индивидуума, находящегося в его присутствии: он учил, что настоящее искусство — великий Сфинкс в Египте, некоторые древние статуи богинь и богов, произведения древней архитектуры — действует с математической однозначностью, и находится абсолютно вне влияния случайных субъективных ассоциаций. Однажды, во время путешествий по центральной Азии, Гурджиев вместе с другими Искателями Истины наткнулся на странную каменную фигуру в пустыне около Гиндукуша. Поначалу путешественники посчитали её просто археологической диковинкой, но мало-помалу были привлечены объективной геометрией статуи и начали шаг за шагом расшифровывать её смысл, пока не убедились, что в ней «содержится много разных вещей, большая, полная и сложная космологическая система. Мало-помалу мы поняли цель людей, создавших эту статую. Мы начали понимать их мысли, их чувства. Мы осознали смысл того, что они хотели передать нам через тысячелетия — и не только смысл, но все связанные с ним чувства и эмоции. Это действительно было искусство!» (Успенский, 27)