Выбрать главу

Уже восемнадцать лет прошло с тех пор, как француз Лаверан, ставший затем сотрудником Пастера, в 1880 году открыл в Алжире возбудителя малярии — паразита, именуемого «малярийный плазмодий». Через некоторое время англичанин Росс доказал, что плазмодий постоянно обитает в одном из видов комаров — а именно в комаре-анофелесе — и через укус насекомого передается человеку. А бороться с этой изнурительной болезнью по-прежнему было невозможно. Всюду, где были болота, где жили комары-анофелесы, — всюду была и малярия. Люди с характерными желтоватыми белками глаз, измученные лихорадкой, худые и истощенные, дети, похожие на живых мертвецов. Легко ли осушить болота и истребить комаров?! Кто, какие правители станут заниматься этим?.. Зачем им затрачивать гигантские суммы денег, потребные на уничтожение малярии, когда болеют-то ею главным образом народы тропических стран — низшие расы — или рабочий люд в малярийных местностях Европы?!

Понадобились пролетарская революция и сорок четыре года советской власти, чтобы малярия бесследно исчезла с одной шестой части земного шара — в Советском Союзе.

Что мог сделать Кох со своей экспедицией? Подтвердить ранее совершенные открытия? Он и подтвердил их. Указать на то, что плазмодий находится только в крови человека и комара и больше никакого носителя в природе не существует? Он это и сделал. Даже его слова — там, где нет комаров, нет и не может быть малярии — ничего не изменили в положении вещей.

Единственное, что мог сделать Кох, — это наладить хинную профилактику и лечение хинином.

В те времена хинное дерево росло только в Кордильерах Южной Америки, и ничто не охранялось там с такой заботливостью, как это дерево, которое правильно было бы назвать «золотым». Однако хитрые голландские купцы умудрились-таки вывезти несколько побегов хинного дерева на Яву, и за десятилетия на плодородной почве Явы разрослись целые массивы хинных лесов. В конце концов Ява стала основным местом производства хинина, снабжающим этим единственным лекарством от малярии весь земной шар.

Москитные сетки — охрана от комариных укусов, хинин — предохраняющий и лечащий малярию — вот все, чем обладали тогдашние врачи в борьбе с тропической лихорадкой. Нельзя сказать, чтобы Кох был вполне удовлетворен результатами своих поездок по малярийным местам, — разумеется, ему было бы приятней потребовать осушения всех существующих болот, где водятся комары-анофелесы, и, что самое важное, уничтожение всех личинок этих зловредных кровососов. Но, понимая невозможность осуществления подобных мероприятий, Кох сделал, что мог: разработал теорию о путях передачи плазмодия и профилактику малыми дозами хинина.

Это путешествие — Италия, Азия, Африка, Ява — завершилось в первый год нового века. В 1900 году экспедиция вернулась на родину, и Кох сделал еще один обширный доклад о результатах своих поездок.

И стал готовиться к Международному медицинскому съезду, который должен был состояться в Лондоне в следующем году.

Все та же бугорчатка! Все те же попытки найти средство лечения туберкулеза… Все то же стремление еще глубже постичь повадки открытой им бактерии.

Но вот удивительно: Кох был поистине великим ученым во всем, что он делал, кроме… кроме самого любимого и самого главного, к чему он стремился двадцать лет: туберкулина. Этиология сибирской язвы, туберкулезная палочка, холерный вибрион — несомненно, величайшие открытия в науке и, несомненно, одни из самых важных в истории медицины. Даже в тех областях, где Кох, казалось бы, ничего не открыл, где занимался простой будничной работой исследователя — перемежающаяся лихорадка, бубонная чума, чума рогатого скота, малярия, сонная болезнь и др., — даже здесь его труды, хоть и не были магистральными, оставляли значительный след в истории изучения и борьбы с этими болезнями.

А вот туберкулин — детище, цель его жизни! — туберкулин неизменно проваливался. Более того, все, что Кох предпринимал для дальнейшего изучения туберкулеза после 1890 года, — все, или почти все, было ошибочным.

Как и чем объяснить такой парадокс? Тем ли, что Кох-ученый исчерпал свои возможности? Или тем, что Кох-человек именно в этом вопросе становился таким, каким не должен быть ученый?

Уязвленное самолюбие, потрясающий контраст в положении до туберкулина и после него, померкнувшая (незаслуженно!) слава, стремление во что бы то ни стало доказать, что он все-таки прав, что он своего добьется, — и все это с целями достаточно эгоистическими — вот что мешало Коху однажды исправить свой промах и завлекало его все глубже и глубже в дебри ошибочной теории и практики.