— Следуем непосредственному указанию мистера Линдквиста, — ответил тот же маляр. — Он сказал, чтобы мы отправлялись к дому 311 по Аккардо-стрит и выкрасили его сплошь в пожарно-красный цвет. Это — пожарно-красный цвет, — пнул он ногой одну из канистр, — а это — 311-й дом по Аккардо-стрит, верно? — Парень показал на небольшую металлическую табличку, укрепленную над парадной дверью. — Ещё есть вопросы, Эйнштейн?
— Все эти дома — серые! — заорал отец. Лицо его пошло пятнами. — Они стоят серыми уже сотню лет!
Вы что, собрались все дома на этой улице перекрасить в коммунячий красный?
— Нет, в пожарно-красный. И только этот дом. Внутри и снаружи.
— Но он точно напротив моего дома! И я должен на это смотреть?! Боже, да такой цвет просто орет и требует, чтобы на него смотрели! Я терпеть не могу этот цвет!
— Серьезное дело. Но разбирайтесь с мистером Линдквистом. — С этими словами маляр присоединился к, своей команде, а отец вернулся обратно, ушел в дом и начал метаться по комнатам, круша мебель и чертыхаясь на чем свет стоит. Мать заперлась в ванной с журналом, а я пошёл к церкви смотреть на корабли.
Удивительно, но в понедельник отец настолько расхрабрился, что в обеденный перерыв отправился к мистеру Линдквисту. Впрочем, добраться ему удалось только до секретарши мистера Линдквиста, которая сказала, что именно она по распоряжению шефа вызвала бригаду маляров, но больше ничего не знает. На обратном пути отец в бешенстве чуть не разбил машину. Ярко-красный дом вызывающе торчал напротив нашего уныло-серого, и запах свежей краски, казалось, чувствуется по всей улице.
— Он пытается выжить меня, — нервно говорил отец за ужином. — Да. Это точно. Мистер Линдквист решил от меня избавиться, но по сравнению с отцом у него кишка тонка. Он боится меня, поэтому решил выкрасить этот дом в коммунячий красный, чтобы он мозолил мне глаза. Точно. Теперь я все понял.
Отец позвонил мистеру Рафаэлли, нашему соседу по улице, пытаясь выведать последние слухи, но узнал лишь то, что нового работника уже оформили и тот должен приступить к работе со следующей недели.
Это была не неделя, а сумасшедший дом. Я уже говорил — не знаю, почему красный цвет так сильно раздражает отца; возможно, это отдельная история, но единственное, что я знаю — отец всю неделю буквально на стенку лез. Ему требовалось гигантское усилие, чтобы открыть дверь, уходя на работу, потому что лучи утреннего солнца могли падать на стены этого красного дома, придавая им цвет пожара четвертой степени. Вечерами закатное солнце могло высвечивать это же пламя с другой стороны. По Аккардо-стрит начали ездить люди — туристы, вот именно! — чтобы всего-навсего посмотреть на эту диковинку. Отец запирал двери на два замка и закрывал ставни, словно считал, что красный дом ночью может сорваться со своего фундамента, переберется через дорогу и набросится на него. Отец говорил, что не может дышать при виде этого дома, что этот жуткий красный дом сжимает ему легкие, И начал рано ложиться в постель, включая на полную громкость радиоприемник с трансляцией бейсбольного матча.
Но поздним вечером, когда совсем темнело, и из родительской спальни, где у отца и матери были отдельные кровати, больше не доносилось ни звука, я иногда отпирал входную дверь и выходил на крыльцо подышать влажным ночным воздухом. Я никогда бы не посмел сказать об этом ни отцу, ни матери, но… мне нравился этот красный дом. Я хочу сказать, он казался мне островком жизни среди серого океана. Столетиями на Аккардо-стрит стояли исключительно серые дома, все абсолютно одинаковые, вплоть до последнего гвоздя. И тут — такое! Не знаю почему, но он меня здорово задел.
Наши новые соседи въехали в красный дом ровно через неделю после того, как маляры закончили свою работу. Была суббота, а по утрам у нас в субботу обычно тихо, но они наделали столько шуму, что, наверное, переполошили всех богачей из особняков на Норт-Хилл. Когда я вышел на крыльцо, родители уже были там. Отец стоял с багровым лицом, в глазах была смесь ярости и ужаса. Мать просто оцепенела, крепко держа отца за руку, чтобы тот, не дай Бог, не сорвался с крыльца и не рванулся через улицу.
Мужчина был коротко стрижен, с волосами цвета пламени. На нем была красная клетчатая рубашка, брюки цвета итальянского вина и красные ковбойские башмаки. Он разгружал доверху набитый прицеп. Приехали они в старом помятом красном фургоне. Женщина была в розовой блузке и малиновых джинсах, её светлые, распущенные до плеч волосы в ярких лучах восходящего солнца отливали розовым. Их дети, малыши лет шести-семи, мальчик и девочка, вертелись у них под ногами, и у обоих были волосы почти в цвет их нового дома.
Мужчина в красном вдруг поднял голову, посмотрел в нашу сторону, помахал рукой и поздоровался. Голос у него был слегка гнусавый, как у кота из мультиков. Опустив наземь малиновую коробку, которую нес, мужчина направился в нашу сторону. Его красные ковбойские башмаки простучали по ступенькам крыльца. Он встал напротив нас и улыбнулся. Выглядел он так, словно его по макушку залили кетчупом.
— Добрый день, — еле слышно произнесла мать, сжимая отцовскую руку. Тот был как чайник, готовый закипеть.
— Верджил Сайке, — представился мужчина. У него были густые красные брови, открытое, доброжелательное лицо и светло-карие глаза, которые казались почти оранжевыми. — Рад познакомиться, — добавил он, подавая руку отцу.
Отца затрясло. Он глядел на руку Верджила Сайкс, да так, словно та была вымазана в коровьем дерьме.
Наверное, я перенервничал, не знаю. Я не успел подумать. Я просто шагнул вперёд и пожал протянутую руку. Рука была горячей, как будто у мужчины был жар.
— Здрасьте, — сказал я. — Бобби Дикен.
— Привет, Бобби, — ответил он и оглянулся через плечо на своих жену и детей. — Эви, зови Рори и Гарнит, идите познакомиться с Дикенами! — Он говорил, растягивая звуки и слегка пришепетывая, словно с иностранным акцентом. Потом я сообразил, что это акцент жителей крайнего Юга. Он широко недовольно улыбнулся, глядя, как его семейство подходит к крыльцу. — Это моя жена и детишки, — сказал Верджил. — Мы из Алабамы. Довольно далеко отсюда. Будем соседями, как я понимаю?
Такое количество красного почти парализовало отца. Он издал хрипящий звук, словно подавился, и рявкнул:
— Прочь с моего крыльца!
— Простите? — переспросил Верджил, все ещё улыбаясь.
— Проваливайте! — повторил отец, повышая голос. — Прочь с моего крыльца, деревенщина краснорожая!
Верджил не перестал улыбаться, только глаза его чуть-чуть сузились. Мне показалось, что я увидел в них боль.
— Рад был познакомиться, Бобби, — произнес он, обращаясь ко мне и добавил чуть тише:
— Заходи к нам как-нибудь в гости, ладно?
— Никогда! — рявкнул отец.
— Всего доброго, — кивнул Верджил, положил руку на плечо женщине, и они пошли обратно через улицу. Детишки бежали следом.
— Никто у нас здесь не живёт в красных домах! — заорал им в спину отец, вырываясь из судорожного захвата матери. — Никому и в голову не придет, если у него хоть капля мозгов есть! Ишь вырядились* Что вы о себе воображаете! Вы кто — коммуняки или кто? Деревенщина! Катитесь обратно, откуда приперлись, чтоб вам…
— Тут он замолчал, видимо, сообразив, что я стою рядом и смотрю на него. Он повернул голову, и мы несколько мгновений молча глядели в глаза друг другу.
Я люблю отца. Когда я был маленьким, я думал, что он может луну с неба достать. Помню, как он катал меня на шее. Он был добрым человеком и старался быть добрым отцом — но в тот момент, в то самое июльское субботнее утро, я понял, что в нем есть черты, с которыми он ничего не может поделать, черты характера, впечатанные в механизм его душевного устройства далекими предками, о которых он и представления не имел. У каждого есть такие черты — причуды, странности, разные мелочи, которые обычно редко когда проявляются. Без них не обходится ни одна личность. Но если вы кого-то любите и вдруг обнаруживаете в этом человеке черты, которых раньше не замечали, это заставляет ваше сердце биться немного чаще. А ещё я увидел — словно в первый раз, — что глаза у отца такого же голубого оттенка, как у меня.