Не часто вспоминают (очевидно, и Оппенгеймер это упустил) что спор о возможности или невозможности передачи научных знаний другим далеко не нов. Следовательно, этот спор не был вызван современным этапом развития науки. Коперник в своем «Предисловии» писал: «Математические книги пишутся только для математиков». А один из математиков прошлого века, Жергонн, наоборот, заявил: «Нельзя хвастаться тем, что ты сказал последнее слово в какой-либо теории, если не можешь объяснить ее несколькими словами первому встречному на улице». Несомненно, правда находится где-то посередине между этими крайними позициями. Так думает президент Ассоциации научных писателей ле Лионнэ, у которого мы позаимствовали приведенные выше примеры.
Из всех наук математика, безусловно, наиболее трудно поддается объяснению среднему гражданину. И не потому, что математические работы пестрят различными условными символами, а поскольку эта наука оперирует только абстракциями. Сам Оппенгеймер признается, что он с трудом следил за развитием современных отраслей математики. В последние годы в преподавании математики наблюдается тенденция приучить ребенка еще в детском возрасте к таким понятиям (как, например, понятие целого и групп), которые до последнего времени объяснялись только в специальных курсах. Сторонники такой революции полагают, что эти понятия легче всего абстрагировать от повседневного опыта жизни, благодаря чему ум ребенка будет более подготовлен к пониманию современных отраслей математики. Не беремся утверждать, что все будет так. Но опыт нагляднейшим образом показывает – трудности понимания абстракций в подавляющей массе проистекают из выработавшейся уже привычки ума к мышлению по схемам повседневной жизни. Равным образом, опыт показывает, что нет абстракций, которые не основывались бы на повседневном опыте жизни. Перенеся все это в область физики, можно утверждать, в соответствии с одним из высказываний астрофизика Шацмана, что применяемые физиками математические формулы обрастают физической реальностью. Отныне эти реальности принадлежат миру, в который наши чувства проникают только косвенным путем, через посредство индикаторов и измерительных приборов. Мы не можем увидеть частицы. Но мы видим след, оставляемый пролетающей частицей в камере Вильсона, можем подсчитать число частиц при помощи счетчика Гейгера. В конечном итоге мы воспринимаем частицы нашими чувствами. И не так уж фантастично предположение, что настанет день, когда концепции, которые пока нашли свое выражение только в формулах волновой механики, станут общедоступными, как в свое время стали доступны понятия антиподов и гелиоцентризма нашей планетной системы. И дорога будет значительно короче того пути, который прошло человечество от фетишизма неандертальцев до наших дней.
Небезынтересно отметить, что мысли Оппенгеймера относительно общественной роли научных изысканий, по-видимому, эволюционировали в сторону пессимизма во время кризиса, который пережил ученый с декабря 1953 года по май 1954 года, когда он был отвергнут государством, которому он дал могущество и от которого он сам его получил. Лекция перед выпускниками Принстонского университета, в которой он выражает свою веру в человеческую ценность науки, относится к январю 1953 года. Лекции по британскому радио, в которых Оппенгеймер высказывает серьезные сомнения относительно возможности передавать знания, прочитаны в ноябре – декабре, как будто он уже чувствовал приближение грозы. А в более поздних высказываниях мы встречаем утверждение, что знание принадлежит отныне только немногочисленным группам узких специалистов, что оно перестает быть одним из факторов уровня общей культуры Человечества. Изоляция, которую Оппенгеймер обещает ученым, на деле является отражением его собственной изоляции после пережитой драмы. Но эта драма – не драма науки, а всего лишь драма взаимоотношений между ученым и политической властью. К этому мы еще вернемся.