Если вспомнить, что в это же время Эйнштейн и европейские ученые-атомники, бежавшие в США, «боролись за то, чтобы вашингтонские власти поняли необходимость атомных исследований, становится ясно, что советское «отставание» относится всего-навсего к области политической мифологии. Часто делают напрасные попытки представить себе, что произошло бы, если б не случилось того или иного события. Однако можно с большой долей уверенности утверждать, что, если бы не было гитлеровского нашествия, первые атомные реакторы были бы построены Жолио во Франции и Курчатовым и его сотрудниками в СССР, а не Энрико Ферми в Чикаго в 1942 году.
Значительный выигрыш Соединенных Штатов во времени образовался к 1945 году из-за стечения ряда обстоятельств: отставания Европы, стонавшей под пятой фашизма, и гигантского скачка военного производства в США, совершенного по инициативе ученых, среди которых главную силу составляли ученые, бежавшие из Европы.
Харьков был оккупирован, Ленинград – в осаде. Московский институт атомной физики вступил в строй в 1943 году, во время последнего немецкого наступления в направлении столицы. В изысканиях по осуществлению цепной реакции распада атомного ядра урана советские ученые-атомники могли рассчитывать только на свои собственные силы. Американские службы безопасности зорко следили за тем, чтобы к их союзникам не просочилась никакая информация: это было бы «изменой», по выражению самого Оппенгеймера. Сталинская шпиономания лишила СССР ценной помощи ученых-эмигрантов. Наконец, СССР в условиях войны не мог предоставить в распоряжение своих ученых таких средств, какие были затрачены в США на создание Ок-Риджа и Лос-Аламоса.
Похоже, что во время войны советские ученые концентрировали свои усилия, с одной стороны, на теоретических исследованиях структуры атомного ядра, а с другой – на перспективах промышленного использования энергии атомного распада. Только после уничтожения Хиросимы и Нагасаки (а подлинная направленность этого события, очевидно, была ясна советским руководителям) Курчатов получил приказ как можно скорее создать атомную бомбу. Через два года, в 1947 году, СССР заявил, что «секрета» атомной бомбы больше не существует. В 1949 году Оппенгеймер входил в состав комиссии, изучавшей фотоснимки верхних слоев атмосферы, доставленные американским бомбардировщиком, на которых были видны следы первого советского атомного взрыва. Бывший руководитель сверхлаборатории в Лос-Аламосе мог лучше, чем кто-либо другой, понять, что четырехлетний промежуток (с момента первого атомного взрыва в Аламогордо) ни в коей мере не означал постоянной разницы в уровнях науки и техники обеих стран. Наоборот, взрыв атомной бомбы означал, что Советы ликвидировали отставание, вызванное годами войны и нашествия, такими темпами, что вполне закономерно возникал вопрос, как скоро они обойдут американцев. Так и случилось: во-первых, в августе 1953 года русские взорвали первую действительно термоядерную бомбу, в то время как взорванный на острове Эниветок американский снаряд еще не представлял собой транспортабельного оружия. Во-вторых, в 1954 году под руководством Игоря Курчатова в окрестностях Москвы была пущена первая в мире атомная электростанция мощностью 5000 киловатт.
При царивших в Соединенных Штатах настроениях признать, что советские физики опередили американцев, казалось совершенно немыслимым. Нужно было найти объяснение: супруги Розенберг, обвиненные в «выдаче секрета атомной бомбы», были принесены в жертву мифу об американской непобедимости.
Не разделяя иллюзий генерала Гровса, Оппенгеймер все же находился под известным влиянием окружавшего его общества, и это сказалось в недооценке им советской науки. Его собственная система политической философии привела к такой ошибке. Если развитие науки неразрывно связано с развитием «либерального» общества, соответствующего традиционным американским нормам, и если советская система всего лишь абсурдный догматизм, террор и принуждение, то можно a priori считать, что советская наука будет обязательно отставать от науки других стран и прежде всего от науки Соединенных Штатов. Эта идея столь прочно укоренилась в мозгу Оппенгеймера, что даже очевидность фактов не позволила ему пересмотреть свои убеждения. Когда в апреле 1958 года, через полгода после запуска первого Спутника, Оппенгеймера спросили, не опровергают ли последние успехи советской науки те мысли, которые он высказывал ранее по этому поводу, он с некоторым смущением дал следующий уклончивый ответ: «Действительно, они как будто частично опровергают мои суждения. Однако я убежден, что в области чистой науки были бы достигнуты более ценные результаты при наличии свободных контактов с Западом. Отставание, связанное с изоляцией, было довольно серьезным. Что касается физиков, то они, безусловно, добились известной свободы для себя и для своей работы. Иное положение значительного числа их коллег, особенно, по-моему, врачей и биологов».