Карно. А приказ об отправке на фронт канониров?
Сен-Жюст. Я подпишу его.
Билло. Итак, все улажено. Приведи к нам Максимилиана. Он убедится, что ему нигде не найти более верных друзей, чем мы.
Все кивают в знак одобрения.
Баррер. Пора в Конвент. Заседание уже началось. Ты идешь, друг?
Сен-Жюст. Нет, мне надо поработать.
Баррер. Мы еще застанем тебя здесь. (Все пожимают ему руку.)
Карно. Нам с тобой подчас было трудно ужиться. Но я тебя уважаю. Ты славный малый.
Колло. А я люблю тебя... (Протягивает руки.) Обними меня!
Сен-Жюст (уклоняясь). Нет, нет! Мы не на сцене... Или ты играешь Нерона?
Колло (со смехом). «Соперника я обнимаю...» Ты не видел меня в этой роли? Она мне удалась!
Сен-Жюст. Отчего бы тебе не вернуться к старому ремеслу?
Колло. С новым ремеслом я тоже недурно справляюсь!
Все уходят.
Сен-Жюст (один, смотрит им вслед). Все они лгут!.. От них за двадцать шагов несет ложью. Неужели эти глупцы воображают, что я ничего не вижу?.. Колло паясничает... Карно корчит из себя добродушного дядюшку-виноградаря... Неуклюжий Билло прямо давится от ненависти, его так и распирает... Ну, а Баррер уж и сам не может разобрать, когда он лжет, когда говорит правду... Грязь и навоз... На что, на кого положиться? И это опора Республики! Жизнь отдал бы за настоящего человека!
Входит Леба, он пришел из Комитета общественной безопасности.
Леба (с радостным изумлением). Сен-Жюст! Ты один?
Сен-Жюст (погружен в свои мысли). Вот, быть может, настоящий человек!..
Леба. Ты занят?.. Не хочу тебе мешать. (Собирается уходить.)
Сен-Жюст (удерживая его). Останься! Ты мне нужен.
Леба. Говори! Я весь к твоим услугам. Чего ты хочешь?
Сен-Жюст. Просто побыть с тобой. (Положив руки на плечи Леба, смотрит на него с юношески светлой улыбкой.)
Леба (радостно). Антуан! Значит, ты еще не лишил меня своей дружбы?
Сен-Жюст. То, что я дарю достойному, я никогда не отнимаю.
Леба. Так почему же ты так долго чуждался нас?
Сен-Жюст. Тебя — никогда.
Леба (тихо). Ты сердился на меня из-за Анриетты?
Сен-Жюст. Твоя прелестная сестра ни в чем не виновата. Если я сержусь, то не на нее и не на тебя.
Леба. На кого же?
До этой минуты Сен-Жюст продолжал стоять в той же позе, положив руки на плечи друга. При этих словах он отстраняется от Леба.
Сен-Жюст. На самого себя... Видишь ли, Филипп, самую трудную борьбу не всегда ведешь с врагами. Подчас труднее бороться с самим собой. Когда я вступаю в этот поединок, я бегу от людей, пока не решится исход битвы.
Леба. Бой состоялся?
Сен-Жюст. Состоялся.
Леба (робко). Со счастливым исходом?
Сен-Жюст. Для меня исход несчастный. Но Анриетте лучше забыть обо мне. Она бы очень страдала, если бы стала моей женой.
Леба. Она будет страдать гораздо больше, если не станет твоей женой.
Сен-Жюст. Нет, друг, если любимые существа готовы по неразумию погубить себя, наш долг быть разумными вдвойне ради них. Было бы безумием для молодой женщины связать свою судьбу с таким, как я, с обреченным.
Леба. Обреченным? На что?
Сен-Жюст. Приносить гибель и ждать смерти.
Леба. Друг! Нам всем угрожает смерть. Но, я надеюсь, ей еще долго придется ждать.
Сен-Жюст. Она близко, она уже стучится в дверь.
Леба. Ты видишь все в слишком мрачном свете.
Сен-Жюст. Я вижу слишком ясно. И нас и тех, других.
Леба. Я знаю не хуже тебя, какие грозные тучи нависли над Робеспьером, я слыхал о заговорах против него. Но он расстраивал самые коварные козни. Конвент покорен ему, и народ Парижа за него горой.
Сен-Жюст. Конвент только и думает, как бы его предать. Нам надо неотступно следить за нашими врагами. Иначе они ринутся и разорвут Робеспьера, как дикие звери. А за кого стоит народ, на чьей стороне он будет нынче вечером или завтра, я не знаю, да и сам он не знает. Это уже не прежний народ десятого августа. Он утомлен и растерян. Его сбила с толку, развратила подлая демагогия эбертистов, суливших высокие заработки и праздность. Чтобы подтянуть ослабевшие поводья, нужна поистине железная рука. А Робеспьер уже не владеет такой мощью. Он уже не прежний Робеспьер, не тот, что в Первом году Республики вел Революцию в бой против внешних и внутренних врагов. Революция изматывает своих бойцов. Он и сейчас безупречно честен и неподкупен. Но он болен, озлоблен, подозрителен, чересчур занят самим собой. Он замыкается в себе и теряет связь с событиями как раз в те дни, когда их течение принимает роковой оборот. Чтобы остановить их неотвратимый ход, надо решиться ввести диктатуру, как бы ненавистна она ни была для вольных и гордых людей, для всех истых республиканцев... Поверь, никого так не страшит, как меня, эта чудовищная угроза, нависшая над Республикой, вынужденной вести войну; угроза эта назревает на полях сражения, и я с содроганием вижу, как надвигается военная диктатура... Но именно потому единственный способ преградить ей путь — это взять ее в свои руки, захватить мортиру, направленную в сердце Республики, и повернуть ее против врага. Я твердо убежден, Леба, что диктатура Комитета общественного спасения — ныне единственный путь к спасению Республики. И власть эта должна быть сосредоточена в руках одного вождя, а не тех десяти правителей, что пожирают друг друга в нашем Комитете. Нужна твердая власть, сила, стоящая над всеми другими силами, которые соперничают меж собой и сводят взаимные усилия на нет. Нужно, чтобы она разила неотвратимо, как молния, и, как молния, ударив, мгновенно исчезала. Только твердая власть может расчистить путь Республике и избавить ее от врагов. Но я знаю, что никто из нас не возьмет на себя это бремя, никто не отважится... Только один, пожалуй... Но он не хочет... Робеспьер, которого обвиняют в стремлении к диктатуре, страшится ее, отрекается от нее. Он убежденный законник и способен действовать только в рамках закона; если приходится преступить законы, он предпочитает создавать новые, а пока эти законы вводят в жизнь, время действия уже упущено. Он отдал всю свою энергию на то, чтобы заставить Конвент утвердить Прериальские декреты, а на то, чтобы ввести их в действие, у него уже не хватает сил. Так он возбуждает всеобщее недовольство, не пожиная плодов своих усилий. Робеспьер уступает поле действия врагам, а сам сгорает в бесплодных препирательствах и религиозных мечтаниях... Не думай, что я осуждаю его. Мне так понятна его горечь! Его ожесточили гнусные нападки врагов, он поддался чувству усталости, отвращения, он более не в силах общаться с низкими душами — мне самому знакомо это чувство. Я люблю его и жалею. Но мы не вправе отступать и предаваться грезам; надо подавить отвращение, побороть его. Робеспьер обязан возвратиться в Комитет, я дал слово привести его туда. Чего бы это ему ни стоило (а мне это еще труднее), мы должны восстановить на время единство фронта, чтобы сообща разгромить заговорщиков. Если он откажется, если ему претит лицемерное примирение, которое никого не обманет, но необходимо для пользы государства, я пойму Робеспьера. Но он погубит себя, погубит всех нас... Это еще полбеды: он погубит Республику.