Леба. Тогда и я остаюсь!
Сен-Жюст. Вспомни о жене, о ребенке, которого ты ждешь! Увези семью из Парижа. Ты можешь, ты должен. Тебе лично никто не угрожает, не то что мне. У тебя нет врагов.
Леба. Пускай ваши враги станут и моими. Не обижай меня! Я достоин разделить с вами опасности.
Сен-Жюст. Прости меня, друг! Я страшусь за тебя, хоть и знаю, что ты бесстрашен. Но если я без сожаления принесу в жертву свою бренную плоть и с презрением брошу ее в пасть смерти, то твою жизнь я хотел бы вырвать у нее. Тебя, твой светлый ум, твое тело, жену, которую ты любишь, сына, которого ты зачал. И мне будет утешением мысль, что частица меня самого — самая лучшая, самая чистая — переживет меня и будет жить в вас.
Леба. Но лучшее во мне, мой светлый разум, — это твои идеи, это ты, Сен-Жюст. Я не могу обойтись без тебя.
Сен-Жюст. У тебя есть любимая жена.
Леба. Ею полно мое сердце. Но душе этого мало. Ей нужна твоя дружба.
Сен-Жюст. Моя дружба всегда с тобой. При жизни и после смерти наши имена соединены навеки.
Леба. Имена меня мало заботят. Мне нужен ты, Сен-Жюст, и я. Живые и сильные. Я не верю в славу. Я верю только в эту бренную землю, где мы живем всего лишь краткий миг. А ведь сколь прекрасной могла бы быть эта земля, которую мы обагряем кровью, родимая земля, залитая палящим солнцем термидора!..
Сен-Жюст. Ты юный грек. Ты не выносишь мрака.
Леба. Я настоящий француз. Я люблю свет, лишь бы он не слепил глаза, люблю простые сердца, хороших людей.
Сен-Жюст. Вот потому-то я и люблю тебя. А ты за что меня любишь?
Леба. Ах, разве я знаю, за что? Я не выбирал тебя. Это я был избран. Покорен нашей дружбой.
Сен-Жюст. Да, дружба — чувство не менее властное, чем любовь.
Леба. Даже более. Любовь щедра, она дарит и берет полной мерой. Дружба скромна и довольствуется малым. Но это малое драгоценнее всего. Ради этого умирают.
Сен-Жюст. Еще недавно мне было все равно — жить или умереть. Ты пришел — и я возвратился к жизни, чтобы защищать тебя... Пойдем со мной, попытаемся спасти то, ради чего мы живем, — Республику.
Занавес.
КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ
На холмах Монморанси, 7 термидора (25 июля). Палящее послеполуденное солнце клонится к западу.
Справа из глубины подымается дорога, пересекает сцену под острым углом и полого спускается направо к авансцене. С вершины холма, возвышающегося над равниной, открывается широкий горизонт и вдалеке, в знойной, солнечной дымке, вырисовывается громада Парижа; там и сям кровли домов сверкают в косых лучах заходящего солнца. Налево, у края дороги небольшая дубовая роща — опушка леса, туда ведет узенькая тропинка.
Справа по дороге быстрым шагом подымается Робеспьер, держа шляпу под мышкой. На вершине холма он останавливается, запыхавшись, оглядывается направо и налево, на окрестные поля и далекий Париж, на дорогу. В изнеможении, словно ослепленный, закрывает глаза.
Робеспьер. Как палит солнце! Стоит зажмуриться — и перед глазами мелькают красные пятна. Голова кружится. (Садится на откос слева, под тенью деревьев.)
Вдалеке слышен голос Симона Дюпле — он кличет Робеспьера, не называя по имени.
Симон Дюпле. Эй!.. Ого-го!
Робеспьер. Нелегко скрыться от такого стража. Бедный Симон тревожится, должно быть. Ведь он считает своим долгом не отпускать меня ни на шаг... Ничего, пускай поищет. Иногда нужно побыть в одиночестве, среди природы, наедине с богом. Вырваться хоть ненадолго из отравленного воздуха большого города. (Кивком указывает на Париж). Даже такой славный малый, как Симон, напоминает своим присутствием о роде человеческом, о людях, с которыми связала нас судьба, о гнусном скопище грязи, безумия и жестокости... Хоть час забвения! А дозволено ли это во время битвы? Голова кружится... Я слишком быстро шел в гору под солнцем... (Закрывает глаза.) Как дороги мне эти места, сколько воспоминаний! Десятки раз я мысленно возвращался сюда, ища душевного мира и доверия, которых не мог обрести... А тот лучезарный день, чей отблеск стоит у меня перед глазами даже теперь, через пятнадцать лет... (Немного помолчав, начинает мечтать вслух.) Мне не было тогда и двадцати лет... На этих холмах я встретил старика Жан-Жака. С тех пор ничто не изменилось. Только выросли деревья — тогда здесь была молодая рощица. Как и сегодня, в небе звенел жаворонок. (Не открывая глаз.) Я сидел здесь, на этом самом месте. И прямо на меня, вот по этой дороге, подымался в гору философ. Он шел один, слегка согнувшись, с непокрытой головой, с букетом в руках; изредка он нагибался, срывая цветок, и тихонько говорил сам с собой...
При этих словах на дороге показывается незнакомец, осанкой и чертами лица напоминающий Жан-Жака Руссо, и повторяет все жесты, описываемые Робеспьером. Но тот, сидя с закрытыми глазами, не видит его и продолжает вполголоса грезить вслух.