Вместе с Петионом и Бриссо Робеспьер присутствовал на церемонии венчания Камилла Демулена с очаровательной Люсиль. Свадьба была молодой и шумной, полные жизни и революционного задора гости веселились от души; ничто не предсказывало трагедии их дальнейшей судьбы. Робеспьер с улыбкой посещал дом молодых супругов, а когда у них родился сын, названный Горацием, он иногда сажал его себе на колени. Но время неумолимо, и через три года Камилл скажет: «По роковой случайности из шестидесяти революционеров, которые присутствовали у меня на свадьбе, у меня осталось только два друга: Дантон и Робеспьер. Остальные эмигрировали или гильотинированы». А вскоре он напишет свое последнее письмо, в котором назовет другом только Дантона; на долю же Робеспьера придется лишь часть строки: «...Робеспьер, подписавший приказ о моем аресте...»
Время от времени Робеспьер принимал приглашения на «патриотические обеды» своей восторженной почитательницы мадам де Шалабр, писавшей ему пылкие письма на политические темы, в которых она превозносила «неподражаемого» и «добродетельного» Робеспьера, чей «гений» был единственным «светочем надежды», способным «исцелить наши несчастья». В ответ кумир привычно посылал ей в подарок издания своих речей. (Когда после 9 термидора гражданку Шалабр арестовали, она отреклась от своего кумира, ее отпустили на свободу, и след ее затерялся. Есть основания полагать, что во время террора она исполняла роль осведомительницы в тайной полиции Робеспьера.) Что побуждало Робеспьера посещать салон экзальтированной аристократки, облачившейся в патриотические одежды? Вряд ли она была его любовницей, как предполагают некоторые биографы, скорее ее напыщенный стиль и откровенная лесть в речах и письмах тешили его тщеславие и удовлетворяли страсть к похвалам, которая с начала работы Генеральных штатов нечасто находила выход, но с появлением знатной почитательницы пробудилась с новой силой. «Не думайте, что вам придется скучать в праздной компании... только узкий круг друзей, и все добрые патриоты... Выберите день, который вам больше подойдет и наименьшим образом оторвет вас от ваших трудов...» — приглашала Робеспьера мадам Шалабр. В ее гостиной он утверждался в собственной значимости, ибо, когда он начинал говорить, хозяйка и остальные гости, замерев, ловили каждое его слово.
Возможно, не увидев повышенного внимания к своей особе и оголтелой лести, Робеспьер быстро перестал отвечать на приглашения мадам Ролан, энтузиастки революции, общественной добродетели и свободы, собиравшей у себя в салоне весь цвет депутатского корпуса. Гости мадам Ролан не были готовы с замиранием сердца внимать Робеспьеру. И в доме «добродетельного» Петиона, долгое время следовавшего одной революционной стезей с Робеспьером, аррасский депутат тоже в основном молчал, предпочитая играть с собакой хозяина. Через некоторое время революционные пути Манон Ролан, Петиона и Робеспьера разойдутся: осенью 1793 года республиканка Ролан сложит голову на эшафоте, а республиканец Петион, скрываясь от якобинской полиции, погибнет от зубов лесных хищников.
Жонглируя словами, Робеспьер защищал «великое дело народа», но в то же время, по словам монтаньяра Мерлена из Тионвиля, «не внес ни единой строки в сорок томов законов». Когда зимой 1789/90 года волнения в деревнях вспыхнули с новой силой и многие депутаты стали требовать принятия жестких мер по отношению к поджигателям, Робеспьер выступил против каких-либо мер вовсе, ибо «народ скоро сам вернется под сень законов». «Не будем следовать ропоту тех, кто предпочитает свободное рабство свободе, обретенной ценою некоторых жертв, и кто непрестанно указывает нам на пламя нескольких горящих замков». «Применение военной силы против людей есть преступление, когда оно не является абсолютно необходимым... Национальное собрание, если оно не хочет нанести ущерба народному делу... должно приказать, чтобы муниципалитеты использовали все средства примирения, увещевания и разъяснения, прежде чем допустить применение военной силы...» С одной стороны, нельзя применять оружие против «граждан, обвиняемых в поджоге замков», а с другой — вроде как можно — после увещевания... И кто определит «абсолютную необходимость»? Впрочем, главные для трибун Собрания слова «Не клевещите на народ!» звучали как приказ. Робеспьер буквально обожествлял народ, и люди, растроганные, внимали его словам.