А её ещё берегли и скрывали от неё мрачные стороны таинственного учения; ни на одном радении она не присутствовала; из сестёр и братьев, составлявших общину Симиония, она знала только его самого, двух-трёх скитниц из простых, ничего кроме беспредельной преданности учителю не умевших проповедовать, да сестру Марью Курлятьеву, очаровавшую её с первой минуты не одним только восторженным фанатизмом и таинственностью обстановки, в которой она пребывала целых двадцать лет, но также и тем, что она одной с нею фамилии, одного с нею воспитания и что, с детства слыша про неё, она до мельчайших подробностей знала её скорбный роман. Явилась она ей в ореоле мученицы за любовь, верной своему чувству до гроба.
Про её смерть Магдалина узнала ещё в мае месяце от Ефимовны. Старая няня нарочно ходила в курлятьевский дом, чтоб всё разузнать, и из бессвязной речи Варварки убедилась, что в предположении своём не ошиблась — боярышня Марья Николаевна скончалась в ту ночь, как старая няня приходила сюда за Магдалиной. В подвале произошло великое сборище. Шли на радение, а попали на похороны. И Андреич туда ходил. Всех видел: покойника боярина Николая Семёныча и покойных боярышень Катерину Николаевну и Клавдию Николаевну. Марью Николаевну в гроб положили; все с нею прощались и плакали. Приложился к её окоченевшей ручке и Андреич. Разубрана, как к венцу, в белом. Такая красавица, ну, точь-в-точь Клавдия Николавна, как с оборотнем её венчали.
— Христова невеста, молитвенница за нас, грешных. У престола Всевышнего таперича её душа. Авва Симионий сказал: «Не нам за неё молиться, а ей за нас», — рассказывала, захлёбываясь от умиления, Варварка.
«И обо мне она теперь молится, — думала Магдалина, слушая Ефимовну. — Ей теперь всё ясно. Она обрела путь к Истине. Не там, где всю жизнь тщетно его искала; но ей всё зачтётся, все её заблуждения, муки и слёзы. И всё ей простится за чистоту её помыслов и самоотвержение. Богу угодно было оставить её в ослеплении до конца, за это с неё не взыщется».
Невзирая на совет Грибкова не ходить в старый дом, Магдалину так потянуло туда после рассказа Ефимовны, что она не вытерпела и сама понесла Андреичу съестные припасы, которые она доставляла ему каждую неделю.
Старик повторил ей то, что она уже слышала от Ефимовны, с прибавлением некоторых подробностей, которые он скрыл от Варварки: ту, что превратилась теперь из монахини Марии снова в боярышню Курлятьеву, погребли рядом с родителем, под каменным крестом, в дремучем лесу, далеко отсюда, у самой границы Кесарского государства, в горах. Провезли её той же ночью мимо Воскресенского монастыря, не встретив ни души. А и встретился бы кто, так не задержали бы поезда с солью, во главе которого сам авва Симионий, переодетый чумаком, сидел на подводе, покрытой кошмами и ковром, как истый богач торговец.
Кому же пришло бы в голову, что под ним гроб с телом почившей девственницы?
— Так и покойного Николая Семёныча провезли, — рассказывал Андреич, — да только он и оттуда дорогу сюда, в старое гнездо, нашёл...
— А с тех пор не собирались они сюда молиться? — спросила Магдалина, не дав ему досказать начатой фразы.
Не любила она, когда старик предавался своим бредням, жутко ей становилось его слушать.
— Никто здесь не был с тех пор, и надо так полагать, что долго теперь не придут, — отвечал он.
Из чего он это заключал, она не спрашивала, всё равно не скажет. Невзирая на старческое слабоумие, тайны симионовцев он хранил свято, и недаром они ему доверяли.
То же самое повторил он ей и через месяц, и через два, каждый раз, когда Магдалина заходила к нему: не слыхать ничего про симионовцев, в другом, верно, месте молельню себе устроили.
Он предлагал ей побродить по старому дому и, когда она соглашалась, торопливо брал связку ключей и бодро шагал через двор, поросший травой, к крыльцу, бормоча сквозь зубы всё те же, давно известные ей слова:
— Как увезли старого барина, приказали мне все комнаты запереть и ключи у себя держать. А там барыня прислала из Питера Ивана, он всё, что нужно было, вывез, и опять я все запер, и с тех пор так и стоит...
Сколько раз она это слышала!
Но её тянуло сюда как к единственному месту, где ничто не напоминало ей о мучившем её горе. Андреич так поглощён был прошлым, что настоящее для него не существовало. Однако в один прекрасный день он вдруг ни с того, ни с сего спросил у неё: