— Ладно, ладно… Сбавь обороты. К делу так к делу. Робин, от чистого сердца тебе посоветую: отдай их, оставь. Не мне — королевскому суду. Они напали на сборщиков податей, они их поджидали, устроили засаду. Робин, пускай они триста раз тебе друзья, пускай выручали когда-то и тебя, и может быть, и головой рисковали… — На секунду шериф взглянул в лицо знаменитому разбойнику, но ничего в нем не разглядел, кроме угрюмой отчаянной решимости. — Послушай, Робин, ведь это были простые, скромные слуги закона. Твои люди посягнули на сам закон. Я знаю, чем ты занимался в лесах после того, как приехал голодный и оборванный из Палестины. Я знаю, чем ты промышлял тогда и кто был рядом с тобой… Где теперь все эти проходимцы, разбойники? И где ты сам? К тому же, Робин, здесь замешаны куда как более серьезные люди, не то что мы с тобой. — Шериф так увлекся, что не заметил, каким настороженным стал взгляд собеседника. — Да, Робин, человек из Лондона, у которого в казне больше, чем у десяти самых скупых еврейских ростовщиков со всей Англии…
Тут, уразумев, что хватил лишку, шериф попытался перевести разговор на другую тему, но Робин уже услышал то, что ему было нужно. Его подозрения, догадки, наблюдения наконец-то сложились в единое целое. Дело в том, что, обладая кое-какими средствами (не будем сейчас уточнять происхождение этих средств), Робин, чтобы не подвергать товарищей риску при вооруженном налете, намеревался заплатить за них выкуп. Причем выкуп немалый, достойный не то что шерифа ноттингемского, но и самого папского нунция. Однако — судя по словам Реджинальда — Таумент уже опередил Робина.
Имея своих людей в Ноттингеме, он, безусловно, разузнал, что за ценный груз привезли в город алебардщики, и решил воспользоваться этим моментом, чтобы крепко насолить законному — пока еще законному — владельцу замка в Локсли. С Таументом, чье богатство к тому времени стало действительно баснословным, Робину тягаться было не по силам. Шериф, стало быть, уже куплен, и за свободу своих людей Робину оставалось теперь либо заплатить кровью, либо…
Тут ему вспомнилось, как Таумент ловко из одного кармана в другой одолжил сам себе деньги за спасение отряда Робина в палестинской Эдессе. «А не одолжить ли ему самому себе вновь? На этот раз, правда, я постараюсь не остаться в дураках, как тогда, в Палестине».
— Сколько времени у меня есть на то, чтобы найти нужную сумму?
Шериф печально покачал головой:
— Робин, я ведь объяснил тебе — твои люди пошли против закона… впрочем, тебе все равно не собрать необходимой суммы.
— Недавно я получил приличное наследство. Понимаешь, шотландская родственница моей матушки… В конце концов, Таумента я знаю не хуже тебя и этот вопрос как-нибудь разрешу.
Шериф, придав своему лицу удивленный вид, загадочно ухмыльнулся.
— Тебе, значит, так дороги эти люди… Ну что ж, хотя я, как ты ловко подметил, связан обязательством, так уж и быть, я уступлю тебе головы пятерых бунтарей по пяти тысяч гиней за каждую. Итого — двадцать пять тысяч гиней и неделя сроку. И так королевские псы скребутся в двери замка и требуют крови, требуют настоящего урока бунтовщикам.
«Двадцать пять тысяч», — озадаченно присвистнул Робин. Возможно ли в одночасье собрать такую громадную сумму? Даже при «помощи» Таумента. Впрочем, иного выхода у Робина не оставалось, и он, смело глядя прямо в глаза шерифу, утвердительно кивнул головой и направился к коню: после четырехлетней разлуки с этим человеком говорить было больше не о чем.
«Вот ведь прохвост. Мало с него спросил…» — смотрел ему вслед Реджинальд, уверенный в том, что владелец Локсли, неважно каким образом, но слово свое сдержит. А двадцать пять тысяч гиней в то время составляли ни много ни мало — несколько лет службы самых высокопоставленных сановников, вплоть до министра. За такие деньги треть Ноттингема можно было купить.
Решено было встретиться через неделю на этом же месте.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Встреча Робина с шерифом ноттингемским состоялась во вторник, а в четверг на главной лондонской площади, Уиллбери, позже названной Трафальгар-сквер в честь знаменитого сражения, можно было увидеть проходившего между торговыми лавками простоволосого человека. То, что он не носил шапки, выдавало в нем гостя из леса, охотника. А тип лица, рыжеватая щетина, а также строгая перевязь из черной кожи, на которой крепились лук и стрелы сказали бы уму наблюдательному о том, что этот охотник прибыл из йоркширских лесов в Северной Англии. Впрочем, таких наблюдательных прохожих в тот час не нашлось: мало ли болтается по Лондону всякого сброду. Так что охотник, в котором догадливый читатель, наверное, узнал нашего героя Робина в капюшоне, никем не потревоженный, обдумывал план своих действий, продвигаясь по площади Уиллбери.
Собственно, для обдумывания плана у Робина было два дня непрерывной бешеной скачки к южной оконечности острова Великобритания, где, как известно, находился и находится сейчас главный город этого острова. На разрушенной переправе через Гэллансхилл он едва не потерял своего верного коня Анта, которого выхаживал и отпаивал молоком, когда тот еще совсем слабым жеребенком был найден возле погибшей матери. Робину едва не пришлось вступить в бой с изрядно подвыпившими бойцами с северной заставы королевского гарнизона. Только на спор с полусотни метров расщепив стрелой древко клинка начальника дозора, Робин получил право на въезд в столицу. Впрочем, ему пришлось подарить начальнику свой собственный клинок отменной лейчестерской работы.
Все время, пока он был в пути, Робин вспоминал о своих товарищах, о том, как они были дороги ему, а стали еще дороже. Вспоминал, как вместе с ирландцем Гэкхемом повстречались они у греческих берегов десять лет тому назад, как добирались на родину и какие их ожидали тяжелые испытания. Вспоминал о братьях Фогерти, которые три года назад вдвоем (!) сдерживали взвод разъяренных солдат, в то время как тяжелораненого Робина товарищи вынесли из сожженной деревни буквально на плечах. Каждому, из тех, кто, может быть, по собственной глупости оказался в плену у Реджинальда, — каждому из них Робин из Локсли был обязан жизнью. Это придавало ему силы и уверенности в том, что он на правильном пути. Рука его всей тяжестью опустилась на укрытый за поясом легкий короткий меч.
В это время Таумент, изрядно разжиревший за последние семь-восемь лет, продвигался по Ипсвичскому мосту в сторону Вестминстера. Знаменитое аббатство в то время еще не было построено, но район этот и тогда уже приглянулся церковной братии. Один за одним на невысоком холме возводились монастыри, спрятанные среди густо разросшихся ивовых и осиновых деревьев. Тут, среди этих монастырей и часовен зарождались когда-то идеи британского участия в крестовых походах; тут коленопреклоненные горожане с хмурой покорностью внимали проповедям Босоногого Иакова; тут епископ Беррийский призывал богатых мещан взяться за оружие и снарядить отряды во спасение Гроба Господня. Здесь были истоки баснословного богатства Таумента. Сюда приходил он вновь и вновь, считая себя обязанным «этим безумным попам» за те сокровища, что он вывез из Палестины.
Теперь Таумент считался дорогим гостем и, завидев его идущим по улочке Валлийской, на которую выходили ворота трех монастырей — бенедиктинцев, кармелитов и воинственных иоаннитов — настоятели всех трех наперебой зазывали к себе не столько знатного, сколько богатого и щедрого вельможу. Наиболее симпатичен ему был отец Амвросий — настоятель босоногих кармелитов. Монастырь кармелитов, реконструированные остатки которого и сейчас еще можно обнаружить в Лондоне, был одной из первых ласточек этого ордена аскетов, позднее ставшего орденом нищенствующим. За плотной стеной средней высоты тесной кучкой располагались каменные строения, в которых и летом, и зимой было одинаково холодно. Английские кармелиты, правда, в отличие от французских, имели право на камин с несколькими сырыми поленьями в часовенке для совместных бдений. В парижском же монастыре, который к тому времени еще только достраивался, монахи были лишены и этого удобства.