Отбивные зашипели, от них шел дразнящий аромат.
Блаженка вертелась около плиты, и лицо ее так и пылало от усердия и жара, идущего от огня, плиты и горячего масла.
Она получила от Тонечки маленький шницель на пробу и вечером с увлечением готовила отцу его любимую еду.
Разумеется, Блаженины шницели совершенно не походили на румяные, словно дышащие, шницели Тонечки, но есть их все же было можно. Отец ел и похваливал, и Блажена была совершенно счастлива от этой похвалы.
В общении с Тонечкой Блажена приобрела ценные познания в области кулинарии. «Я не сумею!» — говорила обычно она своей учительнице, робко наблюдая и с испугом думая, сколько разных советов нужно запомнить. Взять хотя бы этот вредный огонь! Из помощника он легко становится врагом.
«Не беда, — отвечала учительница, — просто немного думай обо всем».
Думать! А она-то считала, что стряпать — совершенно бездумное занятие.
Думать о том, чтобы дома были все вещи, необходимые при варке обеда, и то целая наука. Сколько она сделала лишних шагов, сколько ступенек пробежала, пока научилась всему этому! То она забывала о соли, в другой раз — о муке, а в третий — о лапше. И невольно ей вспоминалось, как мама иногда говорила о самой себе: «Дурная голова ногам покоя не дает», когда ей приходилось перед самым обедом посылать Блаженку за зеленью. И теперь Блажена нередко перед обедом бегала в магазин раза по три, и отец удивлялся, почему Блажена такая разгоряченная и запыхавшаяся.
После «урока шницелей» Блажена упорно овладевала искусством кулинарии: бедняга отец не должен есть все время одну картошку. И на столе стали появляться разнообразные удивительные блюда, а Блажена теперь спрашивала:
— Ну-ка, угадай, что это.
Кнедлики у Блажены претерпели несколько ступеней развития. И наконец они стали настоящими кнедликами, а не какими-то жалкими головастиками!
Вечера становились короче, а под деревьями было уже больше листьев, чем на самих деревьях. Листва под деревьями лежала, словно снятое и небрежно брошенное платье. На Колоточи октябрьский вечер танцевал в паре с дождливым туманом. Холодными утрами в домах и на улицах первыми просыпались лампочки, разрывая бесконечную тьму ночей.
Наступил день поминовения усопших со свечами и воспоминаниями. Воздух был пронизан серебряными лучами солнца, нежно мерцавшими сквозь дрожащую туманную мглу. Отец повез Блажену на кладбище.
Отец и Блажена купили белые и желтые лилии, горько пахнущие печалью. Они не плакали. Терзающая боль сменилась тихой грустью. Сейчас она слилась с тихой печалью других посетителей кладбища, идущих густым потоком.
Блажена застыла перед урной с материнским прахом, и ей казалось, что и урна, и ворота крематория, и все вокруг не вызывают в ее душе никакого отзвука. Нет, здесь не может быть мамы, здесь лишь холодное и неприятное чужое место. Мама во мне, думала Блажена, я чувствую ее в своем сердце, во всем своем существе. Она со мной разговаривает, и я невольно повторяю все то, что она говорила. Не будь ее, я порой не знала бы, что и как делать.
— Папка, — не выдержала на обратном пути Блажена, — не кажется ли тебе, что мама вовсе не лежит там, а осталась с нами здесь?
Отец молча смотрел прямо перед собой, и руки его лежали на руле. Он только глубоко вздохнул и кивнул головой.
Блажена смотрела на пробегающие мимо улицы, на мелькающие разноцветные вывески закрытых магазинов, на туманно-розовые пятна лиц прохожих, которых она не успевала даже разглядеть, с такой скоростью ехал отец.
В районе кладбища их встречали целые холмы цветов и венков. Потом венки встречались лишь в окнах проезжающих трамваев, а потом в руках у некоторых прохожих, идущих к кладбищу, виднелись лишь букетики цветов.
И наконец пошли улицы без всяких цветов, улицы высоких домов, равнодушные к памяти навеки уснувших; замелькали площади с башнями, уличные перекрестки с регулировщиками, с часами. Крыши, мерцающие инеем в осеннем воздухе, небо, низко повисшее над городом под тяжестью туч и облаков, и сам воздух, сырой, словно пропитанный запахом только что вскопанной земли, — все в этот ранний полдень было торжественно притихшим.
Мотор ревел, отец сигналил прохожим, подъем становился все выше и круче, и родной для Блажены квартал Праги был уже близко; вот пошли Хотковы сады, лиственные своды над шоссе у Летоградека, гладкий как каток Пороховой мост, сейчас машина продерется сквозь паровозные дымки привокзальной площади, и мы уже на Колоточе, дома!