— Никогда не размышлял над этим. Просто мне интересно, как ты еще не прогорел, — Хиллари говорил подчеркнуто неприязненным тоном. Но было видно — это часть игры, маска, к которой он давно привык и которую надевал с тайным удовольствием. Отец же был просто и искренне рад и не обращал на тон Хиллари никакого внимания.
— Когда твой проект закроют, приходи ко мне. Я возьму тебя младшим стажером, и ты, работая пять месяцев в году, будешь получать втрое больше, чем сейчас. Все остальное время ты можешь посвятить играм в куклы.
— Джомар Даглас тоже меня приглашает…
— Не советую. Он уже заложил базис теории, ты будешь одним из многих, кто перенесет его идеи в практику. Надо самому стоять у истоков — тогда зазвучит твое соло. Соло твоего имени. А если нет — то лучше перенести упор на бизнес. Надо уметь с выгодой продавать то, что нам дано. А нам дан особый неотъемлемый дар — интеллект, ум в действии. Да и пора тебе позаботиться о семейном достатке, — отец хитро подмигнул. — Говорят, у тебя девушка есть?
— Да.
— А зачем скрывать, что у вас серьезные отношения? Привел бы в дом, познакомил…
— Боюсь. При твоей обаятельности и напористости, Хармон-старший, тебе ничего не стоит отбить у меня подругу. А что буду делать я? Коротать время с матерью?..
— Правильно делаешь. Я времени даром не теряю. Я уже сходил на вернисаж — по сети, разумеется — и купил картину «Цветы и бабочки». Плотоядные туанские цветочки превращаются в бабочек-людоедов и вторгаются в сознание. Написана мнемоническими фосфоресцирующими красками, меняет цвет в зависимости от погоды и настроения и светится в темноте. Воплощенный онейроид с парашизоидным смещением. Чудо! Блеск! Мечта крайчера!..
Хиллари, уже собравшийся уходить, развернулся вполоборота и, держась неестественно прямо, полюбопытствовал:
— А откуда тебе известно имя моей девушки?
— Ты можешь скрывать что угодно от отца, но от Дорана тебе скрыть ничего не удастся. Сегодня в «NOW» он все рассказал почтеннейшей публике. Но, Хиллари, ты не устаешь меня поражать! Я думал, что я знаю тебя как облупленного, а оказалось, что я ничего не знаю о тебе!..
«Значит, Доран все-таки побывал на вернисаже и растрепал о моих личных делах на весь Город! Я это предчувствовал — но почему отец в таком бешеном восторге? Что-то еще произошло?» Хиллари вновь надел непроницаемую маску и направился к лестнице. Отец протянул ему вслед руки и голосом, в котором звучал еле сдерживаемый смех, продолжил:
— Хиллари, куда же ты? Не уходи, сынок! Ты, дипломированный психолог, объясни мне, дураку, как ты решил связаться с нимфоманкой, наркоманкой и жить в коммунальной семье? Ты, который в юности извел меня, отказываясь прикоснуться к папиллографу, потому что он «грязный»! Ты, с твоим комплексом чистоты и брезгливости! Ты, который даже с людьми не здоровался, боясь какой-то мифической заразы! И вдруг — тройной брак! А как же зараза? Как же гепатит и всякие срамные язвы? А туанская гниль из салона «Ри-Ко-Тан»?..
Последние слова отец выкрикивал, корчась на кровати от хохота и махая ногами, будто он продолжал слушать крайч-музыку. Хиллари, вне себя от ярости, взлетел наверх, прыгая через три ступеньки.
Он отдышался и успокоился уже у себя. Странно приходить в эти комнаты, где ты провел большую (пока еще большую) часть своей жизни, в гости, брать в руки книги, диски — как в библиотеке, с каким-то тягостным и горьким ощущением, что вещи, составлявшие твою жизнь, твое окружение, часть самого тебя, — больше тебе не принадлежат и уже не волнуют тебя, не интересуют. Все, что ты взял здесь, ты должен положить обратно. Словно ты вырос из этого мира, как раньше вырастал из штанов и ботинок, но ты еще не доиграл, не надышался вволю этим ароматом — и так хочется вернуться назад, в ту пору, когда время казалось бесконечным, а мир — частью твоего сна.
Хиллари коснулся полировки стола, посидел в своем рабочем кресле — было удобно и мягко. Он гордился тем, что может открыть гардероб и надеть любой костюм двадцатилетней давности; он ничуть не изменился с тех пор — тот же рост, та же фигура. Вот только чуть тесновато в плечах и жмет под мышками. Да он и не наденет ничего — все это вещи подростка, а он вырос ментально — другой возраст, другое лицо, другой взгляд. Не энергично-вызывающий, а спокойно-сосредоточенный, несущий силу зрелого человека. Он смешно будет выглядеть, надев вещи подростка. Другие времена, другие песни… А кто сказал, что любимое прошлое должно умереть? Слушает же отец крайч-рок — музыку своей молодости… То, что мы любили в юности, мы пронесем в душе через всю жизнь — это самая сильная и светлая любовь, навсегда.
Хиллари подошел ближе к стене, на которой был наклеен большой постер: Хлип и два его киборга, Санни и Файри. Hleep — «торчок», «висяк» — тощий, жилистый, с темными, близко посаженными глазками на узком, крысином лице. Взгляд его выражал ненависть и отчаяние. Он попытался противостоять всему Городу, а Город — это мир. Он открыто высказывал ему обвинения в бездушии, угнетении, в человеконенавистничестве. Он не забыл, откуда он родом. Он один встал на войну с серыми стенами. Он погиб, сражаясь, но погиб непобежденным. Он не разожрался, не утонул в роскоши, не перепел свои песни, не обозвал их ошибкой юности. Он никого не предал. Он умер. Но умер бунтарем. Его нельзя ни изменить, ни зачеркнуть, ни переписать. Он красил волосы в зеленый цвет, как андроид, и кричал, что все запрограммированы. Его близкими друзьями были киборги, люди его не понимали, люди хотели от него только песен и денег. Санни — «Солнечный» — мягкий, томный, с копной золотистых волос, в ярко-желтом костюме, и Файри — «Огненный» — упрямый, рыжий, в оранжевых брюках, присел в полной растяжке. На самом деле он шатен, со взглядом, в котором сквозят страх и горечь, в помятой, невзрачной одежде. «И я его не узнал. Как же далеки бывают грезы от действительности. Как же тяжела бывает жизнь, что устают даже киборги…» Хиллари сел в кресло, включил музыкальный центр и выбрал кассету Хлипа «320x320».
Его воспоминания прервал Вальс, кибер-камердинер:
— Ужин готов, молодой господин.
— Можешь звать меня просто Хиллари.
— У меня есть свои принципы, которые я не хочу менять.
— Это обращение двусмысленно. Если есть господин, то есть и раб.
— Я и есть раб.
— Ерунда. Ты просто начитался книг по древней истории и Эридану.
— Меня такое положение вполне устраивает. Я не собираюсь ни воевать, ни бунтовать.
— Смотришь телевизор?
— Иногда, но все же достаточно часто, чтобы знать, что есть недорогие, но надежные защитные программы «Антикибера»…
— Мелкий льстец. У тебя же есть что-то от «Роботеха»?
— Боюсь, оно ненадежно. Я не хочу быть угнанным и выполнять приказы неизвестных мне людей.
— Держи, вот.
— Спасибо, молодой господин.
— Я не хочу, чтобы ты меня так называл.
— Не беспокойтесь, мне комфортно. Раб — это предпочтительнее, чем зомби или механизм. Раб — это существо подчиненное, но не лишенное воли, им управляют, но не программируют.
— Ты становишься философом.
— Я просто начал вникать в смысл слов. Быть рабом тяжело, тебя могут купить, продать; быть зомби — страшно, тебя могут угнать, перепрограммировать, вложить в голову мысли, которых ты не хочешь.
— Они считают, что они становятся людьми.
— Они знают, что никогда ими не станут. Ужин готов. Вас ждет отец.
Отец действительно ждал его, не приступая к еде. Он переоделся. Глубокий синий ровный тон домашнего свободного костюма очень ему шел. Хиллари сел рядом. Ни единого намека на произошедшую рокировку не было. Ясно, что это была особая игра, с давних пор установившаяся между отцом и сыном. Теперь они разговаривали не в пример дружелюбнее.