Хиллари хотел возразить, но сдержался. У него не было сил пререкаться.
— Люди — не киборги, они истощаются от таких нагрузок; человек эволюционно не приспособлен к системной работе; эволюция человека шла миллионы лет, а чудеса кибертехники появились четыре с небольшим тысячи лет назад, и хоть за это время в популяции выделились люди с быстрым мышлением — но не в миллион же раз быстрей они работают… Супер-активный мозг нуждается в особом режиме, иначе сразу залетит в вегетативный криз. Ты не умираешь, Хиллари; это фантомы, химеры уставшего, рассогласованного мозга; непрерывная операторская работа ведет к тому, что клетки мозга хуже усваивают глюкозу, голодают и не могут вырабатывать сложные медиаторы, в том числе те, которые поддерживают тонус жизни и удовольствия. Адреналин растет, серотонин падает, развиваются панические атаки и депрессии. То, что с тобой происходит, — результат биохимического дисбаланса мозга и пренебрежения к себе. Я могу понять Гаста, у него не выработан стереотип контроля за здоровьем, к тому же он запойный трудоголик — но тебя, Хиллари, я не понимаю. Если только не считать, что процесс зашел так далеко, что ты полностью утратил самоконтроль. Тогда мне надо брать дело в свои руки и писать медицинское заключение о том, что по состоянию здоровья ты не можешь выполнять руководящие функции.
Хиллари, все это время с тоской считавший свой пульс, от таких слов очнулся и чуть не заорал. Отстранить его от дел по врачебным показаниям, отправить в санаторий в тот момент, когда проект собираются закрыть, а семья кукол-террористов ведет войну?! Из-за какого-то немотивированного страха? Ну нет, никогда! И Хиллари сразу же, не раздумывая, заявил:
— Я готов подчиниться любым твоим предписаниям, Нанджу. Назначай что хочешь, я все выполню — но я должен работать!
— Ты загонишь себя в полный невроз, Хиллари. Впрочем, твое согласие — это уже хорошо; маленькая уступка все же лучше большого непонимания.
Нанджу повернулась и взяла распечатку с анализом, бегло ее просмотрела и произнесла, словно про себя:
— Ну, что я говорила?.. Мыши бесхвостые еще не бегают?
Хиллари благоразумно промолчал.
Через пять минут Хиллари держал в руках порошок (растворить в теплой воде и залпом выпить), баллончик с успокоительным газом и с дозатором (через три вдоха перерыв на шесть минут) и полную программу реабилитации: режим, график, диета, список медитативных кассет и лекарств, нормализующих кровообращение и питание мозга. Но все это было не то, чего Хиллари так страстно желал:
— Нанджу… Сделай мне что-нибудь, сними приступ. Я не могу больше терпеть! Мне плохо; я боюсь, что…
— Алдорфин в вену ты от меня не получишь. Я не хочу делать из шефа табельного наркомана, — Нанджу была несгибаема. — Прими все по схеме, и через полчаса тебе станет лучше, и ты уснешь.
— Я проведу это время у тебя, можно? Мне страшно…
— Очень сочувствую, Хиллари, но в такие моменты человек словно возвращается в детство. Между врачом и пациентом возникают отношения типа «родитель-ребенок», а это уже потеря самостоятельности и вынужденная психологическая связь. Ты можешь с этим справиться сам. Ты уйдешь отсюда так же, как и пришел, по доброй воле и личному побуждению.
Хиллари поблагодарил младшего врача. Как психолог, он понимал, что Нанджу говорит чистую правду, но как человек — он хотел доброты и участия. Его пугало одиночество. Остаться в пустой комнате наедине со своими страхами было для него мучительнее, чем все возможные в будущем слухи и сплетни.
Он выпил разведенный порошок и подышал газом, он пробовал медитировать и петь мантры. Он пытался молиться и бить поклоны — все без толку: тоска сгущалась, сердце билось, страх не отступал. Он давно снял пиджак, расстегнул все пуговицы на рубашке, но удушье не проходило. Он включил кондиционер на + 16°С и сидел на кровати, клацая зубами от холода. Он метался по комнатам, держась за голову, несколько раз хватая трэк, чтобы набрать номер и снова вызвать Нанджу, но бросал его, подержав пару секунд. Он даже пробовал скулить — но страх цепко держал его в своих липких лапах. Чтобы дышалось свободнее, Хиллари вынул из брюк ремень и, задержав в руках узкую полоску хорошо выделанной кожи, вдруг поймал себя — нет, не на мысли, а на желании, остром пронзительном желании сделать из ремня петлю, накинуть ее на шею и… повеситься. И все муки тотчас же кончатся! И тут Хиллари испугался по-настоящему. Он не мог больше доверять себе; нельзя дольше оставаться одному, надо спасать себя от самого себя. «Я должен что-то придумать, — приказал себе Хиллари, — недаром же мне дан такой мозг…» И он решился.
Фанк вздрогнул, вскинул голову и озадаченно уставился на шефа «Антикибера», когда щелкнул замок, дверь ушла в пазы и Хиллари предстал перед ним. Фанк, опираясь спиной о стену и скользя руками, поднялся, уступая место. Хиллари, трясясь крупной дрожью и сжимая под мышкой скатку спального мешка, опустился на приподнятый над уровнем пола мягкий пластик, где обычно лежали киборги. Ни мебели, ни туалета здесь не было; здесь вообще ничего не было. Не глядя по сторонам, Хиллари развернул мешок и начал устраиваться на ночлег. Фанк глядел на него в изумлении:
— Что-нибудь случилось?
— Если ты еще скажешь хоть слово, я буду бить, пока рука не устанет!
Фанк уселся рядом на корточки, внимательно вглядываясь в Хиллари. Затем, отведя взгляд и помолчав, он негромко подытожил:
— Все люди одинаковы.
— Это ты к чему? — Хиллари разделся и теперь складывал одежду аккуратной стопкой в изголовье.
— Хлип тоже так говорил. И зеленые тоже курил. С них все и началось…
— Постой, — Хиллари развернулся к Фанку, — ты же не чувствуешь этого запаха. У тебя слабый, примитивный ольфактометр…
— Зато у меня очень зрячие глаза, — парировал Фанк, — а еще — мозг, память и опыт. Хотя, — тут он горько улыбнулся, — зря я этим горжусь. Может быть, завтра у меня уже ничего не будет.
— До завтра еще дожить надо, — ободрил его Хиллари, дрожа от озноба и радуясь двойной радостью: во-первых, Фанк все помнит, а во-вторых, приступ кончается.
— Это неприятно, но не смертельно; твои основные жизненные показатели в пределах допустимой нормы, — успокоил его Фанк. Кому-кому, а киборгу в этом верить можно — они видят тепло тела и работу сердца; недаром он так пристально всматривался.
— Не ожидал меня увидеть?
— ТАКИМ и ТАК — меньше всего, — Фанк покрутил головой, словно проверял, способна ли она двигаться, — даже в мыслях не было. Я думал — если ты придешь, то лишь затем, чтобы…
— Я ведь фанател по Хлипу. У меня в детской до сих пор приклеен к стене ваш постер, где мы втроем. Теперь я хочу соскоблить его.
Фанк поднял печальные глаза.
— Я стал тебе так неприятен?.. Поверь, я ничего не знал, не знал даже, куда иду и кого встречу. Маска сказала мне лишь об интервью и о том, что подружилась с биокиборгом, а я… я хотел попрощаться с театром, объяснить им…
Хиллари прервал его, отрицательно покачав головой:
— Нет, не это. Просто во мне что-то изменилось, безвозвратно. Я хочу расстаться с прошлым.
— Не делай этого, — Фанк подсел поближе, — не сжигай за собой мосты. Всегда должно быть место, куда ты смог бы вернуться, чтобы вспомнить что-то хорошее. Если уничтожить вещи, которые помнят тепло твоих рук, воспоминания детства превратятся в невнятную путаницу образов и снов. Твоя комната — как остров; как бы далеко в океан ни ушел твой корабль, рано или поздно он возвращается в гавань. Воспоминания детства — это то, что позволяет вам оставаться людьми.
Хиллари перестал дрожать и чувствовал, как по телу разливается тепло. Дышать стало легче; дремота подступила к глазам, и он знал, что скоро обретет долгожданный покой.