К моменту, когда начиналась эта история, можно было уже составить себе представление о том, что Уэлдонский институт принялся за дело энергично. На заводе Тернера в Филадельфии была разложена оболочка грандиозного аэростата, прочность которого должна была подвергнуться испытанию путем нагнетания воздуха под большим давлением. Этот аэростат, более чем какой-либо другой, заслуживал название гиганта, монстра[12].
Какова была емкость гиганта Надара? Шесть тысяч кубометров. А гигантский аэростат Джона Уайза? Двадцать тысяч кубометров. Какого объема был знаменитый аэростат Жиффара на Парижской выставке 1878 года? Двадцать пять тысяч кубометров при радиусе в восемнадцать метров. Сравните эти три аэростата с аэростатом Уэлдонского института, объем которого выражался цифрой в сорок тысяч кубических метров, и вы поймете, что и дядюшка Прудэнт и его коллеги имели некоторое право разбухнуть от гордости.
Так как этот корабль не предназначался для исследования высших слоев атмосферы, то он и не назывался Эксцельсиором [13] — наименование, которым в Америке несколько злоупотребляют. Нет! Он назывался просто-напросто Go a head — Го-э-хэд, что значит Вперед, и ему не оставалось ничего другого, как оправдать свое имя полным послушанием при выполнении всех маневров, намечаемых его капитаном.
В то же время была почти закончена постройка динамо-электрической машины по патенту, приобретенному Уэлдонским институтом. Можно было рассчитывать, что не пройдет и шести недель, как Вперед устремится в воздушные пространства.
Повидимому, однако, все трудности механического характера еще не были преодолены. Немало заседаний было посвящено обсуждению не типа гребного винта или его размеров, а спорам о том, должен ли он находиться на корме корабля, как у братьев Тиссандье, или на носу, как в конструкции капитанов Кребса и Ренара. В этих спорах сторонников того или другого расположения винта дело доходило до драки. При голосовании спорившие разделились поровну. Что же касается дядюшки Прудэнта, голос которого должен был быть решающим, то ему так и не удалось высказать своего мнения. Оказалось совершенно невозможным притти к соглашению о месте для винта. Без вмешательства в дело правительства это могло бы продолжаться очень долго. Правительство же в Соединенных штатах, как известно, не любит впутываться в частные дела или в то, что его не касается, и в этом оно вполне право, конечно.
В таком положении были дела, и заседание 12 июня грозило не закончиться никогда, или, вернее, закончиться ужасным скандалом — ругательствами, криками. Можно было ожидать, что будут пущены в дело кулаки, за кулаками — палки, за палками — револьверы, как вдруг в восемь часов тридцать семь минут события приняли совершенно неожиданный оборот.
Швейцар Уэлдонского института холодно и спокойно, точно полицейский на бурном митинге, подошел к столу председателя и подал ему визитную карточку. Он ожидал распоряжений, которые считал нужным сделать председатель.
Дядюшка Прудэнт привел в действие паровой гудок, заменявший председательский колокольчик, так как в этот момент и кремлевского царь-колокола было бы, пожалуй, недостаточно. Но буря от этого только еще усилилась. Тогда председатель снял шляпу, и благодаря этой «крайней» мере наступило полузатишье.
— Имею сделать сообщение, — сказал дядюшка Прудэнт, захватив большую понюшку из табакерки, с которой никогда не расставался.
— Говорите! Говорите! — ответили девяносто девять голосов, случайно оказавшихся в данную секунду единодушными.
— Дорогие коллеги, некий иностранец просит разрешения войти в зал нашего заседания.
— Никогда! — ответили все.
— Он, повидимому, хотел бы доказать нам, — продолжал дядюшка Прудэнт, — что верить в управляемость аэростатов — это значит верить в самую абсурдную утопию.
Заявление это было встречено ворчанием и ревом.
— Пусть войдет! Пусть войдет!