«Иоанн, Божиею милостию царь и самодержец».
– Вот грамота московского князя; нужно ответ дать, а какой ответ? – спросил князь Данило Васильевич.
Князь Григорий Удалая Голова молчал, склонив голову.
– Само собой разумеется, что если мы и на договор пойдем, то договор этот будет не по доброй воле. Грамота прямо силой грозит, а у нас теперь силы нет. Нужно уступить; ведь не своей волей уступаем, – уступаем силе. А коли силой обижены, то сами тоже будем силу искать. Добудем эту силу и возьмем свое.
Написали договор, сдали стол, город и все княжение князю Ивану Московскому, а сами уехали село строить и жить на покое. И не стало светлой звезды зацепинской, потускла она в общем сумраке, не сияет своим блеском. Мрачно и туманно смотрят на Божий мир светлые князья Зацепины и ждут милости Божией: да пошлет он силу им загореться вновь славой прошлою. А колено от Рюрика было тогда дванадесять второе.
– Так, видно, Бог судил! Но не судил Бог, чтобы погибал светлый род наш в чванстве и гордости. Не судил, чтобы дикость и отшельничество одолели нас. Ищи силы, – сказал Данило Васильевич. – Но где найдем мы силу, не выходя из ветлужских дебрей и от гордости скрываясь от самих себя? Чего мы хотим? Чтобы пришло прошлое! Но ведь это все равно что желать, чтобы Волга снизу вверх потекла! Да и для прошлого нужен разгром, нужно худое. А не желай худого, затем что тому, кто желает худого, самому худо будет. Сказано – ищи силы; а искал ли ты, когда от себя прятался? Говоришь, не стану в версту, не стану верстаться с слугами слуг отца и деда моего. Не верстайся; но смотри, чтобы не оставаться за полем. Не в том верста, чтобы чванству столы ставить, а в том, что само вверх к небу идет. Кирдяпины внуки не в версту Шемяке; а кто не знает Шуйских и где теперь Шемячичи? Не служба и не дело роняет род, а пустота и безделье. От безделья люди гибнут, от труда поднимаются! Служилый князь не царю служит, а делу; служит земле Русской. А воеводой ли он или подначальным идет, какое дело? Земля благодарит за то, что он дает ей…»
Далее рукопись монаха была настолько истлевшая, что нельзя было ничего разобрать, и Андрей Васильевич остановился.
– Ну, что ты думаешь, Андрей? – спросил у сына князь Василий Дмитриевич.
– Что ж, отец? Монах, может быть, и прав, указывая, что у нас дела настоящего нет. Служилый князь стоит на деле. Делом он занят, делом и поднимается. А мы что делаем? Княжить мы не княжим, потому что власти нет; а другое дело делать не хотим. Не служим, не торгуем, никаким заводским делом не занимаемся, даже не хозяйничаем для прибытка; а от разделов да выделов чем дальше, тем все больше мельчать будем… Поневоле подниматься нам и не на чем!
– Ты, Андрей, пришел к тому же, что и я думаю. Стало быть, нужно ехать, нужно служить!..
VI
Дядя и племянник
На третий день приезда князя Андрея Васильевича в Петербург, после того как он вдоволь насмотрелся на множество непонятных для него вещей, – диковинок, как он называл их, давая себе слово при дяде ни за что ничему не удивляться и ни на что не засматриваться, – отлично выспался и даже от скуки по русскому обычаю сходил в баню, по предложению Федора, что тут не далеко, за Красным мостом на Мее устроены отличные бани, и берут недорого, – и в то время как он раздумывал, что бы это значило, что его кормят, поят, холят и нежат, а дяди он еще не видал, явился к нему напудренный официант в домашней ливрее, то есть в темном кафтане с гербовыми пуговицами князей Зацепиных, красном, обшитом узеньким галуном камзоле, темном же нижнем платье и гороховых штиблетах. После обычного поклона официант, с важностью чрезвычайного посла великой державы и с особо выдрессированной улыбкой, проговорил:
– Ваше сиятельство! Сиятельнейший князь Андрей Дмитриевич изволил приказать вашему сиятельству кланяться! – И он повторил поклон. – Они покорнейше просят вас сделать им честь пожаловать на фриштик и кофе с ними кушать.
Эти слова официанта очень покоробили Андрея Васильевича. Первое: он не понял, что такое фриштик. Правда, пленный швед учил его по-немецки; но мысли его в ту минуту были так далеки от немецкого языка, что ему и в голову не пришло, что официант употребляет немецкое слово. Потом, он слыхал о чае, кофе и даже шоколаде, но никогда не пил ни кофе, ни шоколада. Чай он пил случайно у соседей и находил, что это черт знает что такое, бурда какая-то! И здесь, у дяди, ему каждое утро и вечер чай подавали, так попривык. А кофе? Правда, спрашивали его, не прикажет ли он принести и кофе, но он отказался, боясь сделать какой-нибудь промах. У отца же его, Василия Дмитриевича, употребление подобных новшеств не допускалось вовсе. Там утром подавались пряженцы или подовые пирожки, кусок телятины и яйца; запивалось все это сбитнем или взваром из вишен, черемхи и слив, за которым следовали мед и брага…