– Н-да! Человек тонкий! Знает, где раки зимуют.
– Ну, а вы поможете? – спросил Шувалов Лестока в упор.
– Я… да что же я могу тут сделать?
– Как что! И совет, и доброе слово… Послушайте, ведь Шуваловы никогда неблагодарными не бывали!
– Да я-то тут при чем? Нужно самой понравиться!
– Это разумеется! Но все же… совет и доброе слово…
– Что касается доброго слова, то, вы знаете, оно всегда за вас! Да что это вам вдруг вздумалось?
– Мне-то уж давно вздумалось, да я все боялся. Знаете, по-моему, лучше на братнину гаубицу идти! А ведь хороша-то как! Ну разве можно кого-нибудь с ней сравнить? А ведь я… что я? Да если с ней только неделю быть счастливым, так и умереть не жаль! Я хоть сейчас готов! А вот брат говорил, что я трус!
– А… брат… так вот оно что! И вы пошли бы за ней всюду, куда бы она вас ни повела?
– В огонь и в воду!
– Хорошо! Я поговорю с ней; смотрите же, потом не раскайтесь и не пеняйте на меня.
– Что вы! Вы моим первым благодетелем будете… да я…
– Тсс! Перестанем об этом говорить; а заезжайте завтра вечером ко мне, я вам кое-что скажу… Итак, до свидания!
«Бедная цесаревна, – подумал Лесток, – за что из этих трех тот, который глупее?.. Впрочем… Лиха беда начало…»
Лесток вместе с Шуваловым вошли в общую комнату. Петр Иванович Шувалов уединился и тихо разговаривал с Маврой Егоровной в проеме окна; Балк куда-то пропал; Воронцов опять углубился в свое рисование. Александр Иванович начал опять ходить по комнате, потирая лоб и, видимо, с самодовольствием вспоминая каждое слово своего разговора с доктором. Лесток взглянул на эту картину, взял шляпу и тоже незаметно исчез, раздумывая: «А все же несчастлива… Но решиться нужно…» И он поехал к французскому посланнику маркизу Шетарди.
IV
Маркиз Шетарди
– Здравствуйте, m-r Armand, – сказала маркиза, сидя за вышиваньем какой-то подушки и встречая Лестока приветливо протянутой ручкой, которую Лесток поцеловал, получив ответный поцелуй в свои черные, с легкой проседью ганноверские бакенбарды. – Что с вами? Куда это вы запропали, что забыли друзей своих? Ведь мы не видали вас целых три дня! Маркиз уж и так говорил, что нужно ехать отыскивать вас по белу свету, как некоего спартанца, которого Агизелай посылал для каких-то военных изысканий и исследований и который, увлекшись ученым трудом, доставил ему эти исследования ровно через десять лет, уже тогда, когда тот наслаждался спокойствием в цветущих долинах своей Спарты!
– Виноват, маркиза! Благодарю вас, глубоко благодарю за память, да видите, у нас все дни-то какие? Этот Волынский наделал нам хлопот! Целую неделю мы сплошь о нем плачем. Перебрались в свой зимний дом и до сих пор все служим по нему панихиды, то сами, то через своего гофмейстера. А где маркиз?
– Он уехал на печальную церемонию к Густаву Бирону. Сегодня память его жены, знаете – урожденной Меншиковой. Никак не думала, чтобы он был таким нежным супругом. Который год, а все, как вспомнит, бедный, слезы на глазах. Вот чего никак не ожидала от Густава Бирона. Впрочем, говорят, она была прекрасная женщина и мужа своего старалась образовать и возвысить. Умерла она в чахотке, у него на руках. После ссылки все не могла поправиться, таяла как свеча. Вот сегодня по ней, как это у русских говорится, справляют годовую тризну, или панихиду, что ли? И какую-то кутью привозят. В Невском монастыре будет служба. Говорят, весь двор будет, сам митрополит служит. Бирон звал маркиза. Он счел нужным поехать и кутью тоже повезть. Кстати, хотел взглянуть и на эту русскую религиозную церемонию. Что вы задумались? Вы никогда не возили кутью?
– Нет, мне не до Меншиковой и не до кутьи по ней. Признаюсь, меня очень беспокоит прекрасная цесаревна, – отвечал Лесток, садясь против маркизы. – Подумайте, при ее комплекции жить в таком уединении и постничестве. Сегодня она признавалась мне… поверите ли, у ней уже начинаются галлюцинации. Это ведь очень опасно! Приливы крови, истерика, боли сердца – естественное следствие девической, монашеской жизни, особенно без монашеского поста, самобичевания, лишения пищи, умерщвления плоти и прочее. Тут, подумайте, плоть питается чем только можно, тело нежится всем доступным, воображение разжигается и чтением, и картинами светской жизни, и беспрерывным соприкосновением со всем, что только может его воспламенять… И вдруг на такое распаленное, утонченное и разнеженное воображение пост, самый тяжкий, самый убийственный и самый невыносимый пост из всех постов в мире! Я, право, удивляюсь, как она до сих пор еще с ума не сошла. Ведь подумайте, маркиза, ей двадцать восемь или двадцать девять лет, а она чиста, как дева Орлеанская!