Через секунду вошла Мавра Егоровна Шепелева, которую мы уже видели за завтраком у камер-юнкеров цесаревны. Цесаревна, как только увидала ее, встала с дивана, заперла за ней двери на ключ, потом живо бросилась к ней и обняла, сажая с собою на диван.
– Мавруша, друг мой, Мавруша, спаси меня от самой себя!.. – проговорила цесаревна и горько заплакала, припав к ее груди.
– Что с вами, цесаревна? Ангел! Милостивая цесаревна, что случилось? Боже мой, да я жизни не пожалею для вас, скажите!..
Вечером сержант Шубин был приглашен к старшей фрейлине цесаревны пить чай. Цесаревна была нездорова и приказала себя не беспокоить.
Через неделю, рано утром, еще в постели, Лесток получил записку от цесаревны. Она писала:
«Приезжайте, мой друг, завтра пораньше. Мне крайне нужно с вами поговорить.
Всегда доброжелательная вам, Елизавета».
Лесток бросился во дворец цесаревны как сумасшедший.
Там цесаревна встретила его веселой, приветливой улыбкой.
– Как вы сияете сегодня здоровьем и счастьем, цесаревна, – проговорил Лесток, любуясь невольно оживленной красотой Елизаветы.
– Видите, я послушное дитя, – сказала она, весело подавая ему руку, которую тот почтительно поцеловал. – Но я к вам, как к другу, обращаюсь с просьбой: поезжайте к фельдмаршалу, уговаривайте его, стращайте, настаивайте, подкупайте, одним словом, делайте что хотите, от себя и от меня, только убедите его произвести…
– Кого, во что?
– Вот записка. Скажите фельдмаршалу, что он много обижал меня, но я все прощаю, если он исполнит мою просьбу… все забываю, скажите, что если он сколько-нибудь помнит благодеяния моего отца, сколько-нибудь ценит мое расположение, то непременно сделает для меня, но скажите, что производства я желаю сейчас, если можно, сию минуту! Пусть с вами пришлет и патент. Скажите, что тогда мы друзья… Я навсегда буду считать себя ему благодарной и обязанной! Скажите, что я прошу. Я никогда ни о чем его не просила, теперь умоляю…
Лесток поехал к Миниху и через час действительно привез патент на чин прапорщика Преображенского полка[8] сержанту Алексею Никифоровичу Шубину за его отличноусердную и ревностную службу. Миних беспрекословно дал этот патент, но затем, выпроводив от себя с ним Лестока, он сию же минуту поехал к Бирону.
Елизавета об этом не думала. Она спешила только обрадовать того, о ком хлопотала, посылая ему патент, поздравление и тысячу рублей на экипировку.
Признание цесаревны очень смутило Лестока. Он не обратил внимание на сцену, которую подготовила ему его жившая с ним подруга из взятых в плен при разгроме Лифляндии немок, хотя тут же решил непременно, при первой же удаче, картежной или политической, с ней разойтись и жениться; не принял своего дворецкого с докладом по дому, хотя о приличии в своем доме всегда очень заботился; рассердился очень на кредитора, явившегося не вовремя, хотя он сам приказал кредитору в это время явиться. Он все забыл и думал только о цесаревне.
«Эх, барыни, барыни! – думал он. – Изволь тут с ними дело вести. Терпела тридцать лет, а тут тридцати минут подождать не захотела. Ну, чтобы поосмотреться, посоветоваться… Она добрая, прекрасная, милая, но хоть и цесаревна, а все же женщина. Теперь она счастлива и забыла, разумеется, и о престоле, и об обидах. Все забыла, не сознает даже опасности. Помнит она теперь только одно или, лучше сказать, одного и этому одному посвящает всю себя… А Шувалов пока в трубе! Что ж делать? Сам виноват, зачем долго глазами хлопал!..
Теперь, разумеется, они еще ничего не знают. Но любопытно, когда узнают – что скажут? А что они узнают, и узнают не сегодня завтра, в этом не может быть сомнения, особенно при той откровенности, с которой цесаревна за него хлопочет. Она хочет, чтобы его назначили при ней бессменным ординарцем, потом сделали бы камер-юнкером, и уже сегодня приготовила ему вакансию, согласясь на увольнение Балка для поступления адъютантом к фельдмаршалу Ласси. Удивительно, как эти барыни всякое дело хотят вкруг пальца разом обернуть. Не вышло бы только для моей цесаревны что-нибудь худо. Ведь все они давно на нее зубы точат. И когда ничего-то не было, чуть ее на клочки не рвали; а теперь, когда действительно кое-что есть… Нужно, однако, ехать к Шетарди, ему рассказать. Послезавтра у него бал по поводу именин короля; думаю, большая игра будет. Черт возьми, а у меня денег нет! Может быть, будет и императрица, а герцог непременно. У Шетарди взять, разумеется, можно, но неловко и бессовестно. Я и без того ему много должен, а на возможность расплаты пока нечего и рассчитывать… Моя цесаревна, видимо, на мои планы не поддается… А из пенсий моих – этих пенсий едва хватает, чтобы жить».
8
С. М. Соловьев в истории царствования Елизаветы Петровны, исчисляя пожалованные вступившей на престол императрицей вознаграждения пострадавшим от тиранства Бирона, обозначает Шубина прапорщиком Семеновского, а не Преображенского полка, ссылаясь на журналы Сената. У автора имелись в руках данные, которые указывали на Шубина как на преображенца. Подлинных же журналов Сената автор не имел случая видеть, потому он и оставил за Шубиным произведение в Преображенский, а не Семеновский полк, хотя Миних, будучи фельдмаршалом и президентом Военной коллегии, по тогдашнему положению мог из сержантов произвести в прапорщики как в тот, так и в другой полк, но, числясь подполковником Преображенского полка и управляя им как ближайший начальник, был ближе к Преображенскому, чем к Семеновскому полку, которым заведовал Ушаков.