– Ты, може, и прав! – сказала Фекла Яковлевна. – Да мы старую веру храним и себя от соблазна сберегаем; а то как бы того, где бы тела и крови, то есть христосика добыли!
– А что, ту девицу-то, что на амвоне-то раздетую посадили, ту для себя Ермил Карпыч приготовил, что ли?
– Нишкни! Что ты? Нет, Ермил Карпыч тоже, как и мы, сами не знаем, кому достанемся и кто нам достанется. А в этой девице и сила вся! Выбирают чистую, непорочную и красивую. Коли найдет на нее благодать и она принесет ребенка, он-то и есть агнец, готовимый на заклание во спасение грехов мира!
– Ну благодать-то через Ермила Карпыча и приходит!
– Может, и через него, да не от него! Перво-наперво, он стар! От него, пожалуй, и не забеременела бы; а второе, человек он хотя и жесткий, но пожалел бы своих детей. Он же такой чадолюбивый, у него есть два сына от жены, родились еще прежде, чем он в нашу общину поступил, так он весь в них живет.
– Так от кого же?..
– Да коли уж говорить откровенно, так, признаюсь, я думаю, что он подготовляет. Недаром богатство у него не по дням, а по часам растет! Ведь здесь богачей много, не прочь в тайности пошалить, особливо когда девушка хорошая да чистая, и дорого заплатить готовы! Вот и думаю я: сговорится он с кем и подведет. Тот не знает, что коли сын будет, так непременная жертва. А она, ты слышал, без упорства и хитрости, а с смирением, послушанием, с чистым сердцем и доброй волей должна отдаться; нары-то у стола, где Ермил Карпыч сидел, для того и приготовлены. Он только светильник потушит, отходит в сторону и там отдается той, на кого попадет. А девушка хоть и знает, что коли у нее сын будет, так его возьмут, но не знает, что с ним сделают, да и молода еще, не много о том думает! Зато потом целый век счастлива, покойна и в уважении живет; община ее содержит и богородицей зовет!
– И все обман, обман! Где же правды-то искать?
– Правда на небе, а тут все мы люди, все человецы и все жить хотим! Ермил Карпыч человек начетистый, умный и старую веру до тонкости произошел! И знаешь, что я подозреваю, для кого сегодняшняя-то дивчина была приготовлена?
– Нет, почему же мне знать?
– Да для вашего старого князя!
– Для кого?
– Для старого князя, для дядюшки-то, князя Андрея Дмитриевича.
– Что ты?
– Да, думаю, что для него! Перво-наперво, он такие игрушки любит и на то денег не жалеет; а второе, недаром Ермил Карпыч уж раз пять к нему ходил и все с ним самим говорил; а князь не любит с нашей братией разговаривать; да и еще кое-что я заприметила.
– И часто бывает у вас такое раденье?
– Да на каждый новый месяц, стало быть, тринадцать раз в год.
– И всегда новая девица?
– Ну нет, случается и старая, когда благодати не было! Ведь Ермил Карпыч это лучше самой девицы знает. Ну прощай, нам здесь расходиться! Ты домой, а я к себе! Смотри же, никому ни слова! Обещаешь?
Елпидифор поклялся, и они разошлись.
VII
Что съедено и выпито, то наше
Недели через три после посольского бала князь Андрей Васильевич сидел у себя, в так называемых орлеанских комнатах дома его дяди. Комнаты эти назывались орлеанскими, во-первых, потому, что в них помещался во весь рост портрет герцога Орлеанского, бывшего регента Франции; а во-вторых, потому, что убранство их было скопировано с отделки одного из загородных домов, прославившегося знаменитыми вакхическими ужинами, которые давал в них принц-регент и на которых не раз случалось быть приглашенным князю Андрею Дмитриевичу, так как обе его патентованные фаворитки, де Куаньи и де Шуазель, пользовались всегда особой благосклонностью принца. В этих комнатах, увешанных головками Греза и рисунками Леонарда да Винчи, в своем пудреманте, накинутом вместо шлафрока, в шелковых чулочках и туфлях, шитых золотом, князь Андрей Васильевич выглядел уже совершенно французским франтом-маркизом или петиметром парижских салонов. Обращение шло довольно успешно. Несколько французских книг было разбросано на разных столиках и этажерках; некоторые из них были раскрыты, но Андрей Васильевич ничего не читал; он думал: «Что бы там дядя ни говорил, а он не прав, оставляя без внимания такой прекрасный задаток будущего, как Лизонька Бирон. Правда, она еще очень молода, тринадцать лет, не больше, но она уже фрейлина государыни, и притом через два с половиной года ей будет шестнадцать, и она такая миленькая, такая симпатичная. Дяде, по его летам, разумеется, два года кажутся чуть не веком; но я молод. Для меня два и три года не бог знает что! Через три года мне будет двадцать три, стало быть, по летам я буду ей как раз пара. А она хорошенькая; смугловата немного, но это ничего, это к ней идет; дядя говорит, что она нездорова. Бог даст, выздоровеет. Ведь это все именно критический возраст. Глазенки у нее прелесть, так и бегают; а губки, а маленький ротик – просто очарование. И государыня, видимо, очень ее любит; ну что, если в самом деле она ее дочь? Да, тогда уж не камер-юнкером сделают!»