День просто умопомрачительней некуда - все братья и сестры объявили мне бойкот из-за какой-то немецкой пустышки! Они устроили мне выговор прямо за ужином при родителях, которым хватило воспитания (в отличие от этих глупцов) сохранить нейтралитет. Нужно обязательно завтра с утра написать о случившемся дорогой бабушке. Уж она-то меня всяк поддержит и поймет.
Да, может быть, все это зашло слишком далеко, но уж точно не по моей вине. Пусть я и попросила полковника Гиттиса оказать мне услугу и встретить нашу напыщенную немку по-особенному, я никак не могла предвидеть, что наши солдаты способны на такое. Хотя ее мне ни капельки не жаль! Вообще не понимаю, зачем ее Машка с собой взяла в Суворовский городок! Она же поехала туда лишь для того, чтобы со своим Деменковым помиловаться, и эта барышня-крестьянка была ей только обузой. Сестра напрочь забыла про эту страхолюдину из Германии, как только появился ее безупречный солдатик. Ускользнули от любопытных глаз. Ей богу, будто мы не понимаем, что они собрались делать! Она, конечно, твердит мне, что бережет свою честь, но мне кажется, она ездит мне по ушам. С Деменковым у нее все серьезно, фатально, конечно... Так у Машки голова совсем отключается, если он ее за руку берет! Вот и прохлопал наш маленький толстенький и влюбленный Тютя свою горе-фрейлину! Она отошла в уборную, и пару солдат, что сидели с нами, последовали чуть погодя за ней. Мне сразу стало ясно, что они решили выполнить мое поручение, которое им передал Гиттис. Я, не подозревая ничего плохого, продолжала курить трубку в полу расстегнутой шинели, которую мне подарил этот полк. Признаюсь, я предвкушала слезы этой помоечной крысы из рухнувшего Гессен-Дармштадского рода. Быть может, я даже не скрывала улыбки, ибо Анна Александровна не спускала с меня грозного взгляда.
Эта женщина всегда видела меня насквозь. Еще в детстве я могла спокойно врать в глаза матери, и та велась. Нет, это не я разбила вазу, нет, я уже сделала уроки... Но Анна Александровна умела распознавать правду и ложь в моих словах. Не знаю, как она это делает. Эта женщина всегда останется для меня загадкой, Сфинксом, что проглотит (или уже проглотил меня?). В ней была заключена огромная сила, это было видно по ее большим рукам. Ее хватке могла бы позавидовать волчица или рысь. Еще страшнее был ее взгляд, такой же цепкий. Стоило Анне Александровне посмотреть на меня угрюмо, и я уже не соображала. Такой поглощающий гипноз, которому нельзя сопротивляться. Я долгое время была во власти этой женщины, да и сейчас невозможно с уверенностью сказать, что я высвободилась из ее оков. Эта древне-русская русалка, в волшебство которой верили русские язычники, покорила меня давно, но теперь я стараюсь выплыть из ее черного омута.
Немецкая тварь долго не возвращалась, но меня это не беспокоило. Я подумала, что она пытается сохранить свое достоинство и плачет где-нибудь позади казарм, дабы я не увидела ее крах. Что бы она ни делала, я все равно буду считать ее трусливой слабачкой, как и весь ее проклятый народ. Но мне тоже захотелось в уборную, поэтому, докурив трубку, я отправилась туда. Анна Александровна последовала за мной. На половине пути, когда наши силуэты скрылись в тени здания, она резко схватила меня за руку и развернула к себе. Знаю, непозволительное поведение для фрейлины, но ей - только ей одной - я позволяла так с собой обращаться. Она проницательно спросила, что я задумала. Было бесполезно отпираться, так как от ее почти что распутинского взора ничего не скроется. Я ответила, что меня раздражает немецкая девка при дворе и что долго ее присутствие в Царском Селе я терпеть не собираюсь. Тогда Анна Александровна схватила меня за плечи и почти закричала на меня. Она велела (да, эта женщина была рождена, чтобы повелевать), чтобы я отвела ее к дурнушке. Это яростное «немедленно» все еще звенит в моих ушах. Я честно призналась, что без понятия, где та находится, но предположила, что она где-то недалеко от уборной. Мы обошли здание, но не нашли эту надоедливую девку. Затем мы зашли внутрь и услышали ее крики, приглушенные, сдавленные. Анна Александровна первой кинулась в дамский туалет, я без всякого желания пошла за ней. То, что мы увидели, поразило и меня тоже.
Немка в разорванном платье и растрепанными волосами лежала в углу. С ее губ текла кровь - очевидно, что ее ударили. Голубые глаза испуганно застыли на зависшем над ее хрустальным телом солдате с ремнем в руках. Судя по тому, как он держал своими грубыми руками ее за запястья, этот мужлан собирался связать ее руки ремнем. Второй солдат находился позади товарища и уже расстегивал штаны. Я была потрясена, что они так вздумали наказать чертову немку. Анна Александровна не впала в панику, как я, и приказным тоном заставила обоих солдат удалиться, пообещав, что их накажут соответственно. Они в недоумении взглянули на меня, и я холодно сказала, что все улажу. Они с довольными харями покинули нас, а давняя подруга моей матери кинулась к лежащей на полу девушке. Она не смотрела на меня намеренно, я чувствовала это. Не удивлюсь, если она мысленно проклинала меня, но она держалась и не давала воли слезам. Я была обескуражена таким стойким поведением, нетипичным для бесхребетных немцев. Ей помогла встать Анна Александровна, и я смогла разглядеть ее легкое, порванное до бедер платье. Черт, ее рыжие волосы! Прическа была испорчена, но даже в таком взлохмаченном состоянии они выглядели... Мне стало не по себе. Я приказала собираться домой и вытянула руку, указывая им на выход. Анна Александровна вывела ее под руку, и в тот момент, когда немка, не удосуживаясь взглянуть на меня, во мне что-то треснуло. Возможно, я даже слышала этот деревянный треск. Я сгорбилась, когда они обе вышли и...начала по непонятной мне причине плакать. Да так навзрыд. Это была ненависть, смешанная с досадой. Слезы текли градом по моим щекам, и я никак не могла остановиться. Я начала орать, приказывая самой себе перестать плакать. Бабушка говорит, что слезы - показатель слабости, а я не такая! Я не какая-нибудь безропотная немка, которая не в состоянии себя защитить. Не пришли бы мы с Анной Александровной, и эта девка стала бы еще грязнее, чем есть сейчас. И все же мысль о том, что эти два олуха позволили себе ударить ее и практически обесчести императорскую фрейлину, заставляет меня даже сейчас спустя несколько часов приходить в ярость. У меня смешанные чувства. С одной стороны мне неприятно, что ее чуть не изнасиловали, но с другой стороны она бы исчезла из моей жизни навсегда.