Не знаю, долго ли мы играли, зато твердо знаю, что хотел бы, чтобы это никогда не кончалось, но все как-то вдруг кончилось, и отец захлопал откуда-то сзади — громкий, режущий уши звук.
— И как она тебе, эта Рода? — поинтересовалась моя мать. Она срезала жир с куриных грудок.
— Вежливая, — сказал я.
— А еще?
Я пошевелил кучку из комков желтого жира на краю разделочной доски.
— Чудная, — сказал я.
— Да?
— Ага. И, по-моему, никого не боится. Может, только свою маму.
Моя мать рассмеялась. Потом взъерошила мне волосы.
— Ой, — сказала она. — Извини, — и схватила полотенце, чтобы вытереть жир. — Красивая? — на этом ее голос потух.
— Нет, она инвалидка, — сказал я, и мать снова рассмеялась.
Всю неделю я ждал, когда опять сяду с Родой за пианино, но едва я в пятницу вечером приехал к отцу, как он усадил меня в машину, и мы, все втроем, помчались к ее родителям. Звонила ее мать.
— Что она имела в виду? — повторяла Рода. Она сидела в плаще, зажав руки между коленями.
— Не волнуйся, — каждый раз отвечал ей отец. — Я уверен, что у них все нормально.
Но когда мы доехали до места, ни Рода, ни отец не могли открыть дверь. Они стучали и стучали, а ответа все не было — изнутри доносилось только собачье ворчанье, но никто из них не решался просто повернуть ручку и войти.
Наконец мое терпение кончилось. Я толкнул дверь, и она широко распахнулась.
— Войдите, — крикнула мать Роды. — Билли, ты почему не открываешь?
— Папа! — позвала Рода.
Отец Роды пришлепал по коридору в овчинных тапочках.
— Привет, Рода. Что случилось?
Рода повернулась к моему отцу.
— Прости, — сказала она. — Поедем домой, ладно?
— Вот бред, — сказал отец, когда мы снова сели в машину. Рода промолчала. Она только поплотней запахнулась в плащ и смотрела на шоссе. Я принялся играть с пепельницей на ручке дверцы. Сначала вытащил все обертки от жвачки, потом затолкал обратно. Открыл и захлопнул металлическую крышечку раз пятьсот.
— Прекрати, Рой, — не выдержал отец. И поддал газу, чтобы показать, что не шутит.
Когда мы свернули на гравийную аллею и увидели ежевичные кусты на обочинах и красный освещенный мостик впереди, он спросил:
— Что именно она сказала?
— Я в своем уме, Джим.
— И все-таки?
Рода повернулась и подтянула свой пристежной ремень.
— Она сказала: «Я люблю тебя, Рода. У нас все прекрасно. Почему бы тебе не привезти мальчиков выпить?»
— А ты и послушалась.
— Не будь идиотом, Джим, — очень тихо сказала она.
Отец посмотрел в зеркальце, чтобы проверить, слышал ли я ее слова. Я понятия не имел, что делать, и показал ему большой палец.
— Она его убьет, — буднично сказала Рода за завтраком. И спокойно смотрела на раздражение моего отца, его гнев и страх. — Ты готов к этому, Джим?
Часом позже я провалил свой регулярный утренний экзамен по оральной гигиене.
— Шестой и одиннадцатый по-прежнему не в порядке, — сказал мой отец-дантист. — И десны опять кровоточат. Ты знаешь, что это значит.
— Где Рода? — спросил я.
— Не знаю, — ответил он. И оглянулся через плечо, словно ожидал увидеть ее прямо у себя за спиной. Когда он позвал ее по имени, она не откликнулась. Он прошел по всем комнатам — пусто.
В тот вечер в ореховом садике, собирая пазл из тысячи кусочков, Рода — в длинном голубом платье, среди прочих доставшемся ей от прабабушки, широкополой соломенной шляпе и изящных шнурованных ботинках — ни разу не взглянула на крыльцо, где, совершенно потерянный, сидел отец. Он ее не понимал. Не представлял себе, как ее утешить.
— Там ведь даже ничего не случилось, — сказал он мне.
Рода ушла далеко в глубь сада, почти к самому ручью, взяв с собой карточный столик и раскладной стульчик. Она села лицом к долине, левым боком к нам. Ее окружали заросли дикой горчицы и перекати-поля. Паутинки, плавающие в воздухе над ее головой, сверкнули на солнце, потом исчезли.
— Так и будет сидеть, — сказал отец. — Без воды, без единого слова, на меня даже не посмотрит. Как будто все это, непонятно что, — моя вина.
Рода сидела настолько тихо, что казалась нереальной. Лишь изредка — легкое движение руки, ставящей на место очередную деталь.
— Раньше она такой не была, — сказал отец. — Это не та женщина, на которой я женился.
Тут я посмотрел на него.
— Извини, — сказал он. — Чепуху говорю.
Я сидел на крылечке рядом с отцом, пока солнце не опустилось совсем низко и мое сидение рядом с ним не перестало казаться хоть сколько-нибудь осмысленным. Потом я пошел в сад к Роде.