Сейчас тут, в кабинете начмеда, и её дитя укутывали. И не какая-нибудь дежурная детская медсестра. Самолично Владимир Сергеевич Ельский, собственными золотыми руками. Под присмотром орлиного глаза Панина. По больнице и так уже заколосилось, что замминистра особую невменяемость проявляет в отношении младенца Мальцевой. Детские медсёстры щедро делились на перекурах с акушерками, операционным персоналом и анестезистками бытийными подробностями, разукрашивая щедрой палитрой бабской фантазии: «Так смотрел на Мусю, та-а-ак смотрел!.. Я её на столике на секунду оставила – за присыпкой потянулась, – так думала, убьёт меня на месте. Так орал!.. Куда же она упадёт, ребёночку трое суток от роду! Так он на меня ещё и за тальк накричал. Что я тут насыплю, а у егоМу… Ой, девочки! Тут так запнулся, как об стену лбом. Пунцовый стал. Откашлялся и сказал как бы нормальным типа своим обыкновенным деловым тоном, что тальком нельзя, а то у ребёнка Мальцевой возможно возникновение синехий. Следом поправился, что у всех новорождённых женского пола такой риск, если сыпать тальк, не глядя. Никогда и никому я, не глядя, не сыплю!.. Потом ещё и Ельскому выговорил, и тот распорядился: тальк – вон из отделения. Я же Мусе не туда тальк сыплю! Ну и всем другим… Я на складочки!.. Так кем я у Панина только не была. Коровой жопорукой обозвал. А Семён Ильич всегда очень вежливый! Никогда раньше на медсестёр голос не повышал. А тут прям резьбу сорвало! Его ребёнок, точно вам говорю!»
Тальк из отделения неонатологии действительно убрали. Правда, вовсе не по распоряжению Панина. Ельский лично проконтролировал, когда и как детские медсёстры проводят туалет новорождённых. И остался очень недоволен «веерностью рассыпания» талька. Так что никаких присыпок в порученном его командованию «телятнике» не осталось. Растворы. Крема. Мази. И жестокий тренинг ухаживающего медицинского персонала. Не то все свою замыленность и заезженность замечать перестали. Адекватность утратили. Это не автоматизм профессионализма. Это – головотяпство! Профессионал себя всегда контролирует во время проведения любой, самой простой и самой рутинной процедуры. Владимир Сергеевич собрал всех медсестёр у себя в кабинете и, не предложив присесть, часа три поучения читал. Тихим ровным голосом, глядя исключительно и только в стол. Что говорило о крайней степени раздраконенности шефа.
Мальцева от всего этого приходила в ужас. Не от сплетен, конечно же. Сплетни и сплетни. «Передайте им, что, когда меня нет, они могут меня даже бить!» – крутилось в голове щедро транслируемое из Интернета в ординаторскую обсервационного отделения Настенькой Разовой. Мальцеву шокировало, что даже тальк, как выясняется, надо сыпать на младенца с оглядкой. Нет, она и раньше это знала. И сама не раз ставила на вид нерадивым новоявленным мамашам, усердно трусившим крахмальную пыль куда ни попадя. Не раз и не два ехидно советовала им себе между половых губ пудры насыпать, сверху компресс намотать и пару-тройку часов так провести. Чтобы приобрести чувственный опыт. Раз уж не хотят задумываться над возможными последствиями. Но теперь ей придётся обслуживать своё собственное дитя. Родное. Единственное. Неповторимое. Совершенно уникальное. И Татьяна Георгиевна обнаружила, что боится. До головокружения. До состояния, близкого к обмороку, боится элементарных процедур. Ребёнку, оказывается, так легко нанести вред! Где та Мальцева, которая заведовала обсервационным отделением и бодрым голосом на каждом обходе рассказывала будущим и состоявшимся уже мамашам, что дитя – не хрустальный бокал, что соплёй его не перешибить!.. Мол, смелее, уверенней! Всё получится! Главное – не бояться!
И вот теперь она медлила исключительно из заячьей какой-то трусости, внезапно овладевшей ею. Вот уже и сама давно готова. И девочка укутана. Марго с цветами. Ещё недовольная, но с цветами. Это же Марго! Зачем ещё цветы? И так не палата, а чисто оранжерея пополам с галантереей. Каждый считал необходимым приволочь начмеду цветы, конфеты, бухло, подарки в виде детских одёжек и косметики. Кто из любви, кто из хитрости. Кто на всякий случай. Марго всё это хозяйство Мальцевой домой потом оттарабанила. В три ходки уложилась. Ну, кроме конфет и бухла. Это сразу в фонд отделения на правах старшей акушерки конфисковала. Да и что тут скажешь?.. Очень умно женщине после кесарева сечения дарить шоколадные конфеты и алкоголь!
Единственное, что со всей ясностью осознавала сейчас Татьяна Георгиевна, что здесь, в рабочем кабинете, в родильном доме; здесь, где нелегко, и непросто, и неуютно, и никакой зоны комфорта; здесь, куда бы в любой момент не имел полное право ворваться подчинённый или пациент; здесь, где она отвечает за всё – от наличия отвёрток у завхоза до бесценных материнских и детских человеческих жизней; здесь – ей спокойно; здесь – она абсолютно уверена в своих силах, в себе. Необходимость отправиться туда, в мир своей уютной квартирки, где никто не побеспокоит и где она отвечает за единственное, рождённое ею дитя, – пугает, абсолютно вышибает из колеи, лишает возможности мыслить и шевелиться.
Пауза томилась, густела, концентрировалась…
– Таня! – не выдержал Ельский, скосив глаза на малышку. – Мусе жарко.
– Ах да… – несколько растерянно оглянулась Татьяна Георгиевна.
Внезапно резко заболело внизу живота. Неудивительно. Она слегка согнулась.
– Давай мне. Куда ей после кесарева таскать?
– Да я сам до машины до…
– Мне давай! – грозно рыкнул Панин.
Владимир Сергеевич ухмыльнулся в его обыкновенной саркастично-надменной манере – или холодной понимающей насмешки было больше обыкновенного? – и молча передал свёрток Семёну Ильичу.