— Двадцать четыре.
Он раздумывал, как будет она проверять, а вслух сказал:
— Двадцать пять.
Ушел опять наверх, взял свои пожитки и пацана; его усадил за руль, дав пару груш из авоськи. Вернулся на кухню. Детей уже не было, Нора мыла посуду.
— Хорошо, двадцать четыре, — сказал он.
— Завтра, когда приедет Иванес…
Стемнело, Лебедь наконец счел место подходящим. Съехал с шоссе к озерцу, сменил номера. Было прохладно. Кроль до истерики не хотел купаться или хотя бы помыть голову холодной водой. Лебедь зажал его коленками, помыл голову, затем, задрав ему подбородок, обработал растворителем родимое пятно на шее.
— Теперь спи, Константин. Завтра купим тебе танк. Мы же друзья. Ничего страшного не случилось. Просто я навел порядок, — грустно объяснял Лебедь. Костька лежал на заднем сиденье, уткнувши лицо в спинку, нервически всхлипывал. Лебедь поджег парик и швырнул его в камыши. Принялся за пятно у себя на щеке. Спирт лишь разгорячил щеку, и тогда, не обращая внимания на сильное жжение, он обработал пятно растворителем. Щека горела, но он еще раз протер ее растворителем и бросил пузырек в воду. Сменил одежду, старье облил остатками спирта и поджег. Погнал машину на север. Деньги сложил в два пенала и закопал в двух местах под мостом через какую-то речку.
В Ростове-на-Дону он задержался: поменял шины, запасся бензином; Костьке дал снотворного и выспался вместе с ним. В Серпейск они приехали ранним утром. Рассматривал в зеркальце свое лицо; щека горела и очень выделялась. Он скребанул по лбу куском кирпича — получилось вроде ссадины в пол-лица, — залепил ее длинными полосками лейкопластыря. Им открыла Людмила, расцеловала спящего Костьку, унесла его к себе, сказав: «Ложись здесь, на Костькином диване». Лебедь выкурил на кухне сигарету, напряженно припоминая подробности — так, фальшивки сжег, пеналы выбросил, документы сжег, денег при себе только мелочь на бензин… — аут, кемарь, братец. Не раздеваясь, рухнул на Костькин диван. Пахло чем-то близким, родным… — Костькой? Вчера, когда проснулись, он спросил:
— Пап, а где у тебя родина делась?
Пришлось вдалбливать и внушать, что ничего не было, что это просто Костька ошибается или запамятовал.
— А что такое «запамятовал»?
— Это когда помнится одно, а за памятью совсем другое…
Пока нормалек, Людке успел ввернуть, что Костька прибаливал…
Утром, собираясь на работу, Геннадий Акимович испытал неприятное колебание чувств хозяина и главного здесь человека.
— Опять этот белый жук… Пьяный, что ли, не разделся-то? А костюмчик не ношен, пролежал в чемодане.
Слова эти обращались к Людмиле; ей тоже к девяти в эти дни.
— Тебе кофе или чай? — спрашивала она. — За рулем же был, устал, видишь, как уткнулся.
— У нас что, семья или проходной двор? — ворчал Геннадий Акимович: — Семья — это надежная ячейка общества…
— Ничего не попишешь, — слегка улыбнулась Людмила, — но это тоже член нашей ячейки.
Она оставила Лебедеву записку, что придет где-то после часа, и чем подкормиться, когда встанут.
— Вечером чтоб его не было, — буркнул Геннадий Акимович при расставании на улице.
Вечером Людмила рассказала ему, что, когда они с Маргаритой пришли, оба Лебедевых еще спали. Им приготовили завтрак. Сразу после завтрака Лебедев засобирался уезжать, и тут Маргарита— «ее стиль!» — напросилась с ним: мол, она этим летом не отдыхала, до начала года еще неделя, а у нее отгулы за трудовую четверть, оставила Людмиле заявление для директора.
— А что твой дорогой?
— Да у него ссадина в пол-лица, он плохо себя чувствует; а она умеет водить машину и права есть.
Геннадий Акимович взялся было поиграть-позаниматься с Костькой, но тому, видно, Кавказ не на пользу — стал рассеянным и капризным.
— Ну-ка, что это красное у тебя на шее?
— А, ерунда, — поморщился Костька: — Это папка меня ногами зажал и душил. Но я не поддался.
Людмила загремела сковородкой на плите:
— Константин, не городи глупостей!
Геннадий Акимович посмотрел на нее с сочувствием:
— Что-то ты не в себе сегодня? Из-за того, что твоя лучшая уехала с твоим дорогим? Что ж, давай и ее примем в нашу ячейку.
— Это тебе он дорогой, — не глядя сказала Людмила с завершенностью женской логики; продолжила то ли задумчиво, то ли с обидой: — Лебедев, когда уходил, уже в дверях глянул на трубы и пальцами щелкнул: ты, говорит, сидишь между этими трубами как в клетке.