Однажды утром выбегаешь на улицу, и на углу проулочка, где вдоль домов растут акации, тебя встречает теньканьем синичка. Сидит на голой ветке, шейкой вертит и все будто повторяет: «Тень-тень, ясный день! Тень-тень, прочь лень!»
Проходит еще какое-то время, и ты, проснувшись, видишь: вернулись скворцы! Они прилетели из дальних стран, устали. Но, видно, радость свидания с родным домом так велика, что вся деревня звенит от скворчиных пересвистов. Пуще всех веселятся ребята, валяются в снегу, прыгают. Кто-то скачет на одной ножке, припевает:
А в один из дней, смотришь, на майдане против мечети весь снег стаял, и даже пятачок черной земли из-под талой воды выступил. Студеная вода так и обжигает ноги. Но какой мальчишка весной, сняв обувку и подпрыгивая, словно он попал на раскаленную жаровню, не бегал по земле — мокрой и мягкой?..
Вскоре набухает липкая завязь почек на акациях и несмело, едва-едва проклевываются травы на лужайке. Ребятне и этого достаточно! Мы собираемся на молодой травке, начинаем пробовать силы перед сабантуем. Вот мальчишка побахвалистей подходит к своему сопернику, спрашивает важно, совсем как джигит:
— С отрывом или с перекидкой?
Тот тоже лицом в грязь ударить не хочет.
— Что ж, — отвечает и подтягивает штаны или шапку на голове поправит, — можно и с отрывом и с перекидкой!..
Обхватывают они друг друга за пояс и давай кружить, давай водить, чтобы оторвать противника рывком от земли или внезапно упасть навзничь и через себя назад его перекинуть!
— Дикие гуси! — вдруг раздается чей-то голос в самый разгар борьбы.
Мы задираем головы, но ничего не видим. Только со стороны Яурышка́на доносится до нас слабый и вроде печальный крик гусей. Потом на ясной сини неба появляется маленькое пятнышко. Оно постепенно увеличивается, и уже видно, что это гусиная стайка.
Вся деревня — стар и млад — высыпает на крылечки, бежит за ворота. Приставив руки щитком ко лбу, люди с улыбкой следят за гусиным клином.
Дикие гуси летят уже над деревней. Взмах их крыльев замедлен, время от времени то один, то другой, словно приветствуя нас, вскрикивает:
«Ки-й-гак! Ки-й-гак!»
Сказывали как-то, что, если начнешь считать летящих гусей, стайка непременно собьется. Я хочу проверить, верно ли это, и принимаюсь считать про себя. В самом деле, только дохожу до пятнадцати, как один краешек клина скашивается.
— Не считай, говорят тебе! — слышу я вдруг и получаю крепкого тумака. — Видишь, сбиваются!
Это Шайхи́. Заметил, значит, как я пальцы сгибал и губами шевелил…
За всем новым, интересным, что приносит весна, уже видится сабантуй. Близость его чувствуют не только люди, но и лошади. Они высовывают голову из окошек конюшен и жадно вдыхают влажный, теплый воздух. Вдыхают и тревожно, нетерпеливо ржут.
Коней, которых собираются пустить на скачки, уже не запрягают и каждый день водят на проездки. Когда проходят скакуны, мы бросаем игры и молча провожаем их взглядом. А что, если один из них окажется крылатым тулпаром? Ведь он никому, даже хозяину, не показывает своих крыльев. Только ночью во время сна меняется весь и спит, расправив крылья. Поэтому-то, ежели надо средь ночи коня проведать, полагается издали покашливать или как-то иначе подавать голос, не то можно застать тулпара врасплох, не успеет он крылья спрятать и останется убогим.
Рассказывают, у нас или в Каенса́ре был такой Случай. Зашел мужик тихомолком в конюшню, а конь его лежит, раскинув крылья, спит. Проснулся конь и заговорил человечьим языком.
«Эх, — сказал он, — Сайфетди́н, Сайфетдин! Не сумел ты свое счастье уберечь. Не видать тебе отныне доброго коня!» Так вскорости и околел.
Говорят, крылатый конь с виду бывает неприглядный, незавидный, в точности как шелудивый жеребенок в сказке. И мы, глядя на скакунов, ищем такого среди них: не этот ли, а может, тот?..
II
Интересно, может ли кто-нибудь уснуть спокойно в канун сабантуя? Ведь домой даже не заглядываешь целый день — всё на улице — и возвращаешься только к ночи, чуть язык не высунешь от усталости. Веки, кажется, слипаются совсем, а заснуть не можешь! Вспоминаешь, как мальчишки хвастали, рассказывали про новые рубашки, камзолы, что им к сабантую сшили. Перед твоими глазами, будто ты сам видел, их новые кэлэпуши: у одного из черного бархата, у другого из синего. Особенно хорош красный, с кисточкой. Ты протягиваешь руку к изголовью, ощупываешь, что тебе к утру приготовили, и тяжело вздыхаешь.