— Можно мне пойти? — попросился я, охваченный желанием помочь отцу.
Но отец будто и не слышал меня.
— Ну, давай я пройду! — пристал я к нему опять.
— Не сумеешь!
— Да я прямо-прямо на тебя буду шагать!
— Сказано, и хватит!
Потеряв всякую надежду, я пошел землянику в кустах собирать. Земляника была спелая; сочные красные капли ягод едва держались на стебельках. А запах, запах! Но я и успел-то лишь пару ягод съесть, как послышался крик отца:
— Не топчи! Тут и без того…
Как нарочно, и ребят своих поблизости не было, и я, расстроенный, уселся в телеге.
— Э-э-э-эй-й, э-э-эй-й! — послышалось вдруг за моей спиной.
Обернулся — никого. Только было перевел взгляд на дорогу, опять раздался писк, потом смех. Смотрю — на соседней полосе из-под распряженной телеги выглядывает Минниса!
Вот счастье! Мы с ней тут же пустились наперегонки к реке. Минниса бежала не хуже меня, ее голые пятки, гладкие, как потертые пятачки, так и сверкали в траве. Мы уже у берега были почти, да мать Миннисы обратно нас позвала.
— Нельзя там босиком ходить, — пожурила она дочку и стала обувать ее. — Змея ужалит!
Мать у Миннисы была невысокая, такая же черноглазая, как и дочь, такая же верткая и быстрая.
— Научить вас заклятию? — сказала она, присев на корточки перед нами. — На случай, если на змею наскочите… Старики сказывали, не могут змеи перед этими словами устоять. — И, улыбаясь, покачивая головой, завела скорым говорком:
Заклятье было похоже на песню, и мы, напевая его, снова спустились к берегу и, усевшись на откосе, стали закидывать в воду камни. Кинешь камень, и от того места, куда он бултыхнется, круги идут, будто гонятся друг за другом.
— Глянь-ка! — вскричала вдруг Минниса, хватая меня за локоть. — Мешок с мукой! Вон плывет, вон! А что, если его водяная выпустила? Чтоб нас заманить!..
Ух ты! Взаправду мешок! Он медленно плыл под кругами, что разошлись по воде, плыл прямо в нашу сторону. Хоть тут же прыгай и хватай. Отца кликнуть? Ведь целый мешок муки…
Пока я раздумывал, мешок наш плыл-плыл и сразу ушел под яр. Такое меня зло взяло, что обманулся!
— Да это же облако! — сказал я с досадой.
Перед нами неслись по небу пухлые, точно мешки с мукой, облака. Хотел было я поругать Миннису, что обнадежила напрасно, да нас мама позвала.
— Нельзя над омутом баловаться, — опасливо сказала она, — играйте здесь!
Мама нарезала ломоть ржаного хлеба квадратиками и, посыпав сахарным песком, протянула нам:
— Вот вам пряники, угощайтесь!
Что ж, «пряники» эти показались нам ничуть не хуже всамделишных.
Солнце тем временем село, серо-сизые тучи заволокли все небо. Поглядывая на грузные косяки туч, отец с мамой держали совет: раскидать скошенное сено иль погодить?
— Нынче и петухи безо времени пели, лягушки вон тоже расквакались — кабы не задождило!
— Уж это каждый год так! — сказала мама. — Хлеба как есть истомятся, изжаждутся, и ни одной капли на них не упадет. А стоит на сенокос выйти, ну будто дно у неба выбивают, — льет и льет!
— Будет тебе ворчать! Дожди покуда не лишние, пускай попрыскает.
Увидела мама, что мы с Миннисой вокруг телег носимся, в пятнашки играем, улыбнулась:
— Да что с нашим Гумером стало? Прямо глаза застило ему, нас и не примечает…
Ничего со мной не стало, просто нравилось играть с Миннисой. Когда она оказывалась рядом, мне как-то само собой хотелось бегать, смеяться.
Внезапно за лугами, недалеко совсем, сильно громыхнуло, будто раскололось небо. Мы кинулись к маме. Она, шепча молитву, погладила нас по голове, чтобы от молнии охранить, и погнала под телегу:
— Будет вам чирикать, прячьтесь скорей! Вон грохотун сюда скачет!
Мама положила в телегу большую охапку сена, прикрыла то́рпищем[19] и мы будто в шатре уютном очутились. Поначалу тут стоял дегтевой дух, но запах свежескошенной травы перебил его, у нас даже в носу защекотало.
А в небе всё перекатывались громы, потом зашумел дождь. К нам же под телегу ни ветер, ни дождь не проникали. Минниса прислонилась спиной к колесу и, кинув быстрый взгляд наружу, зашептала: