Так продолжалось дней десять. Я знал, что когда-нибудь обратят внимание на разницу выдачи талонов из кассы и получения их с кухни. Мама пришла с пустой чашкой, обливаясь слезами. Она боялась за меня. Я оставался предельно спокоен и, как мог, успокоил ее. Больше всего я волновался за дядю Семена (жили мы по-прежнему у него). Обыск. Скопление зевак, всякие пересуды. Успокаивало меня то, что я был авторитетом и у сверстников, и у взрослых, был руководителем художественной самодеятельности и, самое важное, – секретарем участковой избирательной комиссии. Предизбиркома был Ярославцев Степан Николаевич, который относился с уважением не только ко мне, но и ко всем моим братьям.
В тот замечательный летний день 1947 года меня, спавшего в сараюшке дяди Семена, не очень-то вежливо разбудили два старшины милиции. Я удивленно посмотрел на них, как на непрошеных пришельцев, и задал вполне нормальный вопрос: «Чем обязан?» – «Поедем в Электрогорск, там разберутся». Я надел свои ботинки с неопровержимыми уликами и вышел вслед за ними. До этого они успели в комнате дяди Семена обыскать все тараканьи и клопиные щели (а их было много в рубленых стенах). Но тщетно! Искомое было на мне. Милиция уехала в Электрогорск, приказав мне явиться к начальнику отделения к 10 часам.
Мама плачет. Лебединец Яков Тимофеевич не скрывает своего удовольствия – наконец-то избавлюсь от возмутителя спокойствия. Этот человек, участник ВОВ, пришел с фронта с простреленной кистью руки. Выбрали его секретарем партийной организации участка. Малограмотный (если не сказать безграмотный). Дали должность начальника лесопилки, где работало около 30 человек. В его обязанности как парторга входило умасливать елейными речами вербованных девушек, прибывших на торфоразработки. С ним у меня сразу же сложились трудные отношения. Так как я работал освобожденным секретарем избиркома, мне обязаны были проводить среднезаработную плату за все дни работы. Каково же было мое удивление, когда, получив расчетный листок, я увидел в нем одни нули. В ОКСе (отделе капитального строительства), куда входила наша лесопилка, я все выяснил и получил причитающиеся мне деньги. Просматривая наряды на всех рабочих, я обнаружил много нарушений. Но самое главное – будучи неграмотным, Лебединец держал одну девушку нормировщицей, тогда как на лесопилке этой штатной единицы предусмотрено не было. Все наряды оформлялись в ОКСе. У этой же девушки всегда зарплата была выше всех, были дополнительные 300 гр. хлеба, а в нарядах она проводила себе погрузку и разгрузку пиломатериала, изготовление дранки и тому подобное (чем никогда в действительности не занималась). На одном из собраний я поднял этот вопрос (в то время на это надо было иметь мужество). Рабочие единогласно поддержали меня, и «нормировщицу» уволили. Представьте себе, какой зуб Лебединец должен был иметь на меня. А тут приспел случай с милицией. Он просто ликовал. А напрасно, как вы увидите ниже.
Итак, к 10 часам мне надлежало явиться в милицию. Я был очень спокоен, к утреннему поезду вышел пораньше, предварительно срезав штамп с подошвы ботинка. Меня сразу же окружили ребята – кто с сочувствием, кто с советами, некоторые беззлобно шутили: «А сухари где?» – «Из еловых шишек, что ли сушить?» – ответил я. Меня тревожила мама, которая стояла в сторонке и рукавом кофты утирала слезы.
Наш поезд, «кукушка», ползет до Электрогорска полтора часа. Приехали. Ребята разбежались по своим делам. Я заранее продумал весь диалог с начальником отделения милиции. Все отрицать. Никаких улик. Каша съедена, селедочные хвосты выброшены. Но произошел случай, перечеркнувший все мои планы.
Был прекрасный солнечный день. Я шел от торфяной станции мимо электростанции, выбрасывающей из своих четырех труб тонны шлака, который покрывал крыши домов, деревья и дороги. Мой путь в милицию лежал через центр. Центр – это несколько магазинчиков, столовая, обувная мастерская и небольшие навесы над рядами прилавков, где торговали разной снедью местные и приезжие старушки. Лениво ходило несколько покупателей. И вдруг мой взор вырвал из всей толпы изможденного старика, ползущего на четвереньках по усыпанной шлаком тропинке. Его руки были синими, как у штамповщиков в литейном цеху. Лицо его напоминало лицо клоуна в гриме (он, видимо, руками смахивал пот и слезы, лившиеся по его впалым морщинистым щекам). Видны были только зубы и скорбные-скорбные глаза. Вдоль тропинки, по которой он полз, сразу же образовался коридор из зевак. Раздались голоса: «Старый, а напился! Как не стыдно!». Но я понял, что он не пьян. Не мог пьяный человек проползти метров 40 и не свалиться набок. Я растолкал около навеса наиболее ретивых, давая ему свободу подползти к стойке. Он подполз, поднялся по столбу и только тогда сказал, вернее не сказал, а выдохнул: «Я не пьян, я голоден» – и смахнул набежавшую слезу шершавой грязной рукой. Сердобольные старушки и покупатели, как бы извиняясь перед ним, стали предлагать ему кто огурцы, кто стакан молока, кусок хлеба, печенья. Старик ел, не успевая благодарить, и рассовывал излишки за пазуху и по карманам. Он знал цену голода и хотел наесться на всю жизнь.
Во мне при виде этой картины что-то оборвалось! Мне вспомнились люди, прожигающие жизнь в ресторанах, стравливающие картошку своим свиньям, набивающие чулки деньгами. На время я забыл, зачем я здесь. Потом, отбросив все заготовленное заранее, я смело зашагал в отделение милиции, взяв за основу своей защиты эпизод со стариком.
Встретил меня капитан Дергачев Василий Иванович. Вежливо (редкий случай) вышел из-за стола. Поздоровался, не преминув спросить: «Кузнецов? С Красного Угла?» – «Он самый, вы угадали». Он предложил мне сесть, пододвинув стул около массивного стола. На столе лежала всего одна папка, вернее скоросшиватель. На нем было выведено: «Дело Кузнецова Ивана Ивановича, участок Красный Угол». Я был совершенно спокоен. Если уж меня сажать, то надо всю соцсистему превращать в лагерь заключенных. Все воровали, лгали, обманывали, тащили все, что можно утащить. «Ну что, рассказывай, как было дело», – обратился ко мне капитан (как я потом понял, он и был начальником отделения). «Товарищ капитан, прежде чем начинать допрос, я попросил бы вас обменяться своими биографиями». Лицо капитана озарилось какой-то доверительной улыбкой. Я понял, что передо мной весьма великодушный человек, и искренне удивился, как такой может служить в милиции, через которую проходят все негативные явления нашей жизни. «Ну что ж, давай. Кто начнет?» «Мне все равно» – ответил я. «Начинай свою историю», – капитан закурил сигарету.
Я начал со старика, ползущего к рынку. Потом рассказал о трудностях своего детства и юности. А в конце ошарашил его своим полным признанием, что да – я печатал эти немыслимые талоны, но не для того, чтобы разбогатеть, а затем, чтобы хотя бы раз почувствовать утоление голода. Василий Иванович (так я его буду теперь называть) встал из-за стола, опять закурил, прошелся по кабинету, и, остановившись передо мной, начал рассказывать о своей нелегкой жизни. Родители погибли в гражданскую, детский дом, школа, война и, наконец, работа. Вышло так, что мы оба хлебнули немало горюшка. В конце беседы (довольно продолжительной) он взял со стола папку-скоросшиватель, при мне порвал его на четыре части и бросил в голландскую печку. «Нет никакого дела, а есть жизнь, и живи по совести – а совесть, как я понял, у тебя есть». Так закончился наш душевный разговор с капитаном милиции Дергачевым Василием Ивановичем.
Перед уходом я рассказал ему, в каких стесненных условиях мы живем у дяди – пятеро в комнате в 9 кв. м. А на землянку, которую мы с братом начали делать, нет ни материала, ни денег для его покупки. Василий Иванович подошел к столу, вырвал из ученической тетради лист бумаги и размашистым подчерком что-то написал. Свернул конверт-треугольник и на нем написал адрес: «Лебединцу Я. Т.» – «Передашь Лебединцу» – сказал он, передавая мне письмо. Мы распрощались, как давно знающие друг друга люди. Я вышел от него в прекрасном настроении. Я встретил доброго, замечательного человека. Он хорошо разбирался в сложившейся ситуации, и в своей работе поступал не как велит закон, а как подскажет доброе сердце. Он был одним из добрейших людей, я знал, что долго он не продержится на этой работе. И действительно, вскоре, по собственному желанию, он перешел работать директором в ремесленное училище № 19.