VIII.
30 августа 1991 года правление Союза писателей СССР собралось на свой последний пленум – после неудачной попытки Евгения Евтушенко и Юрия Черниченко возглавить Союз организация фактически распалась, и Крупин, не будучи формально отправленным в отставку, перестал быть секретарем правления.
– Интересный был пленум. Самые рьяные кричали – надо открыть архивы КГБ, чтобы узнать, кто на них работал. А большинство кричало – не надо ничего открывать, не пришло еще время! – и мне было понятно, почему они так кричат. Мне было тоже, конечно, интересно узнать, кто в наших рядах был агентом КГБ, – тем более что про себя я точно знаю, что с этим ведомством я никогда не связывался, хотя с властью контакт поддерживал. Часто бывал в ЦК, до сих пор помню эту атмосферу, когда ты сидишь, а девица с тремя высшими образованиями тебе чай приносит. Часами можно было разговаривать о литературе и о насущных делах, ощущение было – вот до чего же людям делать нечего. Конечно, что-то раздражало – и обращения на «ты», и все эти прибаутки: «Ну как, все на месте, борода на месте?», и то, что некоторым казалось, что если ты общаешься с русским писателем, то нужно матюгнуться или анекдот похабный рассказать. Но в целом общение было приятное. Завотделом пропаганды Альберт Беляев производил очень – не скажу, что отрадное, но приличное впечатление. Секретарь ЦК Михаил Васильевич Зимянин был очень симпатичным человеком. Но общее впечатление было скорее отталкивающим, потому что я понимал – нет за этими людьми той основы, на которой все держится. Православия нет.
IX.
Сейчас Владимир Крупин от политики далек, даже на вопрос об отношении к коммунистической идеологии отвечает, что ему это уже неинтересно – идеология, политика, суетно это все. Единственное, что его связывает с политическими делами – племянница, Татьяна Миронова, жена осужденного этой весной за разжигание межнациональной розни бывшего министра печати Бориса Миронова. На довыборах в Госдуму в 2005 году Татьяна возглавляла предвыборный штаб Владимира Квачкова.
– С Таней у меня взгляды во многом совпадают, но иногда ее заносит. Например, я не согласен с ней в том, что нужно канонизировать Ивана Грозного и Григория Распутина. Распутина я и сам считаю оклеветанным человеком, достоверно знаю, что в ресторанах и борделях гуляли его двойники, чтоб его опорочить, а сам он все время молился за Россию – но канонизировать его не стоит.
X.
Мы прощаемся с Владимиром Крупиным, он провожает нас до дверей, в прихожей на пороге спит пес писателя.
– Вы перешагивайте через него, только аккуратно, – просит Крупин. – Будить его бесполезно, он старый уже, совсем глухой и ничего не соображает. Недавно нас не было дома, пришли грабители, так он им, не поверите, тапочки принес.
Интересно, откуда он знает об этом, грабители рассказали? Писатель все-таки.
Не голосовал
Анатолий Деревенец о войнах, лагерях и взятии Берлина
Алексей Крижевский
Фото Виктор Борзых
В 1939 году я поступил в Московский энергетический институт, но вместо студбилета получил повестку в армию. Это сейчас можно пойти качать права, а тогда – студент, не студент – топай. Я и потопал – со сборного пункта нас повезли прямо в город Горький. А казарма для маменькиного сынка – совсем не сахар. Температура – 15 градусов, одежды – одна гимнастерка и шаровары, печь разрешают топить только перед сном. За время нашего учения мы успели съездить на стрельбы и отстрелить по три патрона. После окончания работы по мишеням надо было гильзы сдавать – а вдруг ты присвоил себе патрон, социалистическое имущество? Не вернешь гильзы – под суд. Если бы я тогда знал, что меня ждет дальше, казарма мне показалось бы раем, а необходимость сдавать отчетные гильзы – смехом.
Финская война
Однажды, ближе к зиме 1939 года, мы услышали на политзанятиях, что Финляндия, с которой советское правительство вело переговоры о перенесении границы дальше от Ленинграда, обстреляла наших пограничников и тем самым навязала нам войну. На лицах некоторых моих однополчан я заметил скептическую улыбку – мол, маленькая Финляндия, имея населения меньше, чем в Московской области, устроила самоубийственную провокацию. Пресса предлагала объяснение – мол, финны не сами решили нас позадирать, это происки международных империалистов. Но в солдатской среде никто ничего такого не обсуждал – тогда вообще обсуждать действия властей было как-то, знаете, не принято. На финскую войну никто из нас не шел убивать – мы шли «выручать финский пролетариат» и «протянуть руку помощи финскому народу».
Как раз когда мы встали под погрузку к отправке на фронт, ударили дикие морозы. На нас было страшно смотреть – мы надевали по две пары белья, на него гимнастерку, на ногах штаны и тонкие ботиночки. А вагоны – товарные, с деревянными настилами и печкой посредине. Пока мы дошли до погрузки, у нас стали обмораживаться ноги. Мы когда портянки разворачивали, они хрустели, как бумага! Пришел генерал Бацаров, увидел это дело, распорядился выдать валенки – тут уж другое дело, как-то отогрелись все. Привезли нас в Москву, я быстро родителям позвонил, приехал отец, мы попрощались – и нас отправили в Ленинград.
Ленинград выглядел мрачно. Он был затемнен. Мы выступили пешим ходом прямо с вокзала – а мороз жуткий, за сорок градусов. И тут нам стало тяжело – нас же никто не тренировал на марш-броски, а тут нам приходилось идти в полном снаряжении, винтовка восемь килограмм, патроны… У нас были привалы в буквальном смысле слова – валились прямо на тротуар. Мы были уверены, что этот наш поход – последний. Пока идешь – потеешь. Чуть прилег на троттуар отдохнуть – чувствуешь, как заледеневаешь. Но никакой паники в городе не было – нас провожали такими сердобольными взглядами. Одна женщина запричитала, помню, нам вслед: солдатики-касатики, не ходите вы туда…
Знаете, очень тогда все было странно. Настроены на самом деле все были геройски – мальчишки, одно слово. Но кроме настроения, ничто не указывало на то, что нас впереди ждет что-то хорошее. Я получил письмо от товарища, который уже был на фронте, и он писал, что там творится форменный ужас и что он устроился в хозвзвод и только потому выжил. Не знаю, как цензура это пропустила, видимо, не до того им было.
Пешком, значит, пошли на фронт. Пришли на позиции ночью. Холод был смертельный. Подготовка у нас, как вы понимаете, была нулевая. На следующий день наша разведрота пошла в разведку – чуть не строем. Финны подпустили их поближе, а потом накрыли одним выстрелом из миномета. Тут у нас геройства и боевого духа поубавилось…
На следующий день приходит нам приказ – в атаку. Мы только встали – начался обстрел. Мы спрятались за какие-то холмики. Присмотрелись – а это тела наших солдат, занесенные снегом. Они атаковали вчера. Мы пришли им на смену. Вообще финны воевали так: они строили хорошо укрепленные позиции только на возвышениях, простреливая все сверху. Если вдруг понимали, что мы сейчас возьмем их позиции – отходили назад, но никогда не принимали боя на равнине. Вот тебе и маленькая Финляндия – они так берегли людей. Для нас это была война странная, как сказали бы сейчас, виртуальная. Мы почти не видели финнов перед собой. При этом мы атаковали сплошным строем, так что они-то нас видели прекрасно и могли косить нас, как траву. Я не знаю, кто это придумал – но иначе как заваливание противника мертвыми телами это не назовешь. Удивительная тактика. Прибавьте к этому, что ни винтовочный наш огонь, ни артиллерийский никогда не корректировались – то есть наши могли из пушек бомбить пустое место. А вы знаете, что на Финской наши стратеги, еще мыслившие в категориях Гражданской войны, использовали конницу из Татарстана? Можете себе представить, что финны делали с такими удобными мишенями?
Финны особенно охотились за офицерами. Собственно, из нашего батальона выжил один, его фамилия Высоцкий. И выжил он только потому, что переоделся в солдатскую шинель и взял солдатскую винтовку вместо пистолета. Из полка осталось 800 человек, из нашего батальона – 19. И тем не менее мы продолжали наступать. В атаку нас поднимал политрук Длужневский – с ним вышла невероятная история. Снайпер прострелил ему голову, и у него выбило глаз. Выбило – но не повредило, и глаз повис на ниточке. Так врачи в госпитале вправили его обратно! Длужневский потом рассказывал, что в тот момент видел одновременно и перед собой, и под собой, в двух плоскостях!