Собственно, ничего неожиданного в этом не было – синдром интеллигентского коллаборационизма описан много раз, а самым расхожим чтением в эти дни обречен быть «Дневник писателя» Достоевского 1877-1878: с какого места не откроешь – все прямое попадание. И все-таки в каждом проклятом августе с интересом прислушиваешься к общественной реакции на бедствие и зачем-то надеешься, что что-то сдвинется, просветлеет, и программа «сука-падла-как-я-ненавижу-эту-страну» ну хотя бы раз даст сбой.
Нет, не дает сбоя, работает безупречно.
II.
Расцвет официозного патриотического дискурса, подогреваемый некоторыми осторожными, но вполне символическими успехами России (идет ли речь о победе Димы Билана на мусорном Евровидении, о нашем футбольном ли росте или об укреплении рубля – неважно), – в самом деле испытание и для нравственного, и для эстетического чувства. Есть ряды, к которым не хочется прислоняться даже вербально, – и если они начинают говорить правильные слова, совпадающие с твоим внутренним строем, ты начинаешь ставить под сомнение сам этот строй. Бывает, послушаешь патриотический спич сановного Иван Иваныча, а у него на лбу вместо рогов давно растут крупные алые буквы: «Коррупционер, стаж 20 лет, меньше лимона не предлагать», – и как-то того: воротит. Вот Галина Вишневская продавала свою коллекцию искусства, ее скупил олигарх, ну и ладно бы – нет, олигарха эфирно нахваливают за патриотический поступок: вернул на родину нашу культурную ценность. Это патриотизм? Дайте две, как выражается юность.
«С акулами равнин отказываюсь плыть» – все бы правильно, но одна проблема: акулы и не приглашали. Какой-нибудь миллиардный организм начнет, чуть спотыкаясь, про любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам, и хочется прямо сказать: не замай нашего Пушкина! – но ведь, по справедливости, Пушкин такой же наш, как и его. И оттого, что чиновник либо деловар вместо общеевропейских демократических ценностей начинает, согласно новой директиве, пропагандировать ценности национальные, – ни первые, ни последние не убавляют и не прибавляют в цене. Безграмотные лужковские плакаты о любви к русскому языку не компрометируют русский язык, и от того, что они пишут «словестность», словесности нашей ни тепло ни холодно.
III.
Интеллигентский антипатриотизм есть не чувствование, не убеждение, не ума холодное наблюдение, – но священная обязанность, тяжелый долг сословного фрондерства. И вряд ли дело здесь только в пресловутой оппозиционности интеллигента к любой власти, которая будто бы является его видовой характеристикой (не счесть персон, эффективно сочетающих упоительное дневное служение Отечеству и вечернюю, досуговую ненависть к нему же). Обратная зависимость от мнений власти диктует личное нравственное и эстетическое чувство, и в этом заключается ужасная несвобода, чудовищное рабство, может быть, более разрушительное, чем простодушный сервилизм обывателя. Так и рождается невозможность оценивать ту или иную ситуацию с позиций личного здравого смысла, нужда в постоянном согласовании. В каком-то возрасте человеку следует эмансипироваться как от самой власти, так и от долга ненавидеть и презирать ее за сам факт существования.
А в школах надо бы обязательно рассказывать, чем закончил католический проповедник Владимир Печерин, автор знаменитого стихотворения-манифеста «Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья» (М. Гершензон называл это стихотворение «ключом к пониманию умственного развития российской интеллигенции целой эпохи»). Написал в 1834 г., а в 1851-м уже просил читателей: «Не осуждайте!», просил прощения за этот глупый «припадок байронизма», объяснял ужасным юношеским одиночеством, «номадством», тоской.
Мальчик сболтнул – а «умственное развитие» осталось, все развивается и развивается, и ничем его не перебить. «Приказано ненавидеть».
IV.
…Ехали в метро, говорили – о чем же еще? – об Осетии. Откуда-то снизу к нам прислушивалась бабушка – юркая старушка, явно не городская, в платочке под горло, единственная сухая в мокрой, пылающей пассажирской толпе, – уходящий, рассеивающийся тип. Я на всякий случай потрогала сумку, но бабка деловито заговорила. «Товарищи, у меня вопрос. Муж мой в пятьдесят первом служил с одним парнем, осетином. Хорошие люди, он говорил». – «Ну… разные», – почти согласились мы. «Он говорил, хорошие. У меня пятьсот рублей есть, а куда послать, я адреса не знаю. Газету теперь и не купишь, десять рублей у нас газета стоит. Хожу, спрашиваю людей, никто не говорит». Я назвала адрес осетинской общины на Новослободской. Бабушка обрадовалась – близко, пересадка на Чеховской! – и пять раз повторила адрес. «Я и армянам помогала, – похвасталась она, – сто рублей посылала им на землетрясение – а сейчас копейки. Ну, как-нибудь, с Божьей помощью…»
Вышла из вагона, стояла, улыбалась, махала нам рукой.
Бабушка.
Свободная.
Без газеты, без интернета, без начальника в голове.
Черный рис и серебряный иконостас
Без веры: бытовое язычество
Евгения Пищикова
I.
В двадцать пять лет Мария Селенко сняла венец безбрачия. Рановато, конечно, энерготерапевт Василий Вятский (который проводил обряд) так и говорил: «Рановато»; но все подруги уже были замужем, самой же Марии не везло – ни одного внятного романа за самое драгоценное, дышащее весной, десятилетие. Уже и институт был закончен, и офисная жизнь началась. С пятнадцати годков ждала Маша суженого, приходили же разнообразные не те. Главное, быстро уходили. Но вот решилась Маша на проведение важного ритуала, и двух лет не минуло, как пожалуйста – свадьба. Красивая августовская свадьба, наиглавнейшее семейное торжество.
Маша стоит посреди комнаты в корсаже от свадебного платья (жемчуг, розы) и в нижних юбках. Вокруг нее собрался семейный женский ареопаг, решается важная проблема – снимать ли крестик, если к платью куплено ожерелье. Крестик у Маши красивый, золотой, а с ним еще соседствует золотая книжечка с молитвой на благополучие, купленная в «Магазине на диване». Так покрепче будет, с молитвой-то. Ожерелье, плюс крестик, плюс книжечка вместе никак не смотрятся. Мама за то, чтобы крестик и ковчежец не снимать, Маше же хочется стиля. Хочется надеть бусики. По законам высокого стиля бусики должны в одиночку украшать зону декольте. Но есть еще законы сбережения семейного благополучия – и маме с тетушками все кажется, что крестик снимать в такой день как-то не очень. Не дурной ли это будет знак?
В церковь Мария сегодня не едет. Сегодня светская свадьба, ЗАГС.
Повенчаться молодые решили через год, когда станет окончательно ясно, крепок ли союз, и работа притирки характеров будет произведена. Так поступают многие – к венчанию принято относится и более серьезно, и менее серьезно, чем к ЗАГСу. Вроде бы церковный развод – грех, и хочется большей уверенности друг в друге. Но в то же время покой, закон (замуж взяли) начинается не с храма, а с Дворца бракосочетаний.
Между тем подруги невесты уже расстелили на подъездных ступенях ковровую дорожку, а друзья жениха сделали кыш узбеку-уборщику, чтоб не болтался возле свадьбы со своей поганой тележкой. Собираются зеваки – не у паперти, так у подъезда. Вот измученный бездельем маленький мальчик тянет прохожую бабушку на детскую площадку, а та, обмахиваясь совочком, не отходит от группки любопытствующих: «Погоди, Денисочка, выйдет сейчас из дверей тетенька в беленьком, и пойдем!». Мальчик мается. Вдруг Денисочка вырастет писателем? Тогда – я знаю – он напишет не какую-нибудь там печальную «Женщину в белом», а кровавый мистический триллер «Тетенька в беленьком». Но освобождение близко: уже подруги бьют на дорожке тарелку и, смеясь, топчутся на осколках – невеста должна на радость свекрови чисто подмести натоптанное. Каравай и рушник уносят в машину – хлеб-соль молодым принято подносить после ЗАГСа. Обряд старинный, народный, с языческой плотской подкладкой, но в нем произведены кое-какие позднейшие изменения. Нынче считается так: не тот из новобрачных, кто первый ступил на ткань возле аналоя, будет главенствовать в семье, а тот, кто откусит самый большой кусок от каравая. Не все же венчаются! А укусить всякий может. Итак – каравай несут из дома, а вот парадную икону, заказанную к свадьбе («Глядите, на кипарисе, в серебряном окладе – самую дорогую взяли», – шепчутся зрительницы), напротив того, несут в дом – благословлять молодых.