III.
Русская интеллигенция два раза желала уничтожения того государства, в котором жила, и в обоих случаях праздновала недолговечную мстительную победу. Теперь, утаптывая дорогу, проложенную десятыми и восьмидесятыми годами, культурные люди заново формулируют обвинения и шепчут проклятья. А и правда, весь уклад русской жизни двухтысячных, как и позднесоветский, и позднецарский, буквально вопиет о том, чтобы его отменили, буквально смели. Сейчас, как и всякий раз, кажется, что гаже уже быть не может. С «офисным центром», к обзаведенью которым свелась вся вообще публичная, государственная и социально заметная деятельность, хочется поступить, как с судейскими в доме в «Дубровском» - запереть двери и сжечь, если кого и вытаскивая и спасая, то только кошечку с крыши. Официальному бормотанию телевизора никто не верит, фарцовке газом - никто не сочувствует, распада страны на 15 каких-нибудь новых республик стало модно желать, и даже когда очередная нациствующая территория из числа бывших ССР в остром приступе незалежности начинает буянить, симпатии всей образованной публики - на ее стороне. Начальник хуже, чем кто угодно. И все-таки есть в этой логике своя слабость. Ибо действие, после того как злодеи все убраны и опозорены, упрямо заворачивает не туда, вызывая траурное недоумение интеллигенции. Казалось бы, буря уже сделала свое дело, закоротила одним рваным проводом и «сильную власть», и «стабильность», и «поддержание надлежащего правопорядка». Но на месте «Делового двора» возникает «Наркомат тяжелой промышленности», а взамен Наркомата - «Сдача внаем под офисы» и прочее вечное возвращение. Начальство умерло, да здравствует начальство, да еще гаже прежнего. Может быть, праздник непослушания помогает движению совсем иного сюжета, не того, что мы чаяли видеть? Кто же в выигрыше от разгула стихий?
IV.
Подлинным сюжетом большой русской революции (1905/1917 - 1938) было вовсе не падение самодержавия, не смена правительств, умеренных и радикальных, не триумф большевизма, и не его аппаратное перерождение. Все военные, политические или партийные обстоятельства, глубоко несущественные даже и месяцем позже, а тем более годы спустя, интересны скорей эстетически, человечески, нежели как развилка, на которой все непоправимо меняется. «Развилки» все эти - и Февраль, и Октябрь, и Корниловский путч, и «мятеж левых эсеров», и Брестский мир, и смерть Ленина, и тысяча прочих - есть лишь мнимые цели, на которые соблазнительно, но и бессмысленно отвлекаться. Вся наша долгая революция, порожденная еще безземельным, люмпенизирующим Россию освобождением 1861-го, была прежде всего разрушением крестьянской общины, ликвидацией аграрного «обчества», с переселением тьмы людей из деревни и попутным уничтожением как бывших горожан (просто - «бывших»), так и многих крестьян, не желавших или не сумевших «попасть в городские». Мареи с Мазаями уходили в опасную, темную слободу, слобода, в свою очередь, выдвигала передовиков и партийцев. На фоне этих тектонических сдвигов отчаянные выкрики интеллигентов (парламент! республика! выборы! пролетариат! бюрократия одолела! где свобода?!) тонули и глохли. Десятки миллионов новоявленных «граждан», с ураганной скоростью впервые попавшие в школу, в квартиру, в партию, на завод, в университет - и несколько тысяч «доцентов», споривших о поражении Милюкова (Керенского, Троцкого) - так кто кого сборет? Катастрофа, которой эти тысячи радовались, от которой они ждали чудес, - и взаправду принесла чудеса, но не им. Революция родила новую нацию, пока что переживавшую лохматое детство, в кепке, с семечками и гармошкой. Шагавшую неуверенно, под плеткой прогресса - в том числе и по трупам тех, кто выкрикивал бурю и вот докричался.