Я видела, что хозяин начал томиться, а госпожа Вайнберг недоумевает, почему мы так долго засиделись, по этикету пора сматывать удочки. Виктория взмолилась: «Подойди к Улле и спроси про гонорар! Она ни мычит, ни телится. Людка с Петром меня убьют». Я села на диван рядом с Уллой.
- Как дела? Успели погулять по Стокгольму?
- Еще не успели, артисты вчера очень устали. Сегодня собираемся посмотреть город, я им покажу, что знаю.
- Да, хорошо бы. А что это они сидят с такими кислыми лицами? Чем недовольны? Может быть, ждут от меня денег, как ты думаешь?
- По-моему, да…
- Я оплатила им билеты на самолет, оплатила гостиницу. Им мало? Ведь в Петербурге ни о каком гонораре речи не шло!
Я обомлела и не знала, что сказать. Скрипка, балалайка и фортепьяно, не мигая, смотрели на нас. «Ну, так и быть, дам им по тридцать долларов, пусть поужинают в хорошем китайском ресторане. Мне говорили, что русские любят китайскую кухню». Улла вынула три бумажки: 50, и две по 20 и положила их, на мое счастье, в конверт. Я для приличия посидела на диванчике еще три минуты, обсудила с Уллой судьбы демократии и дала знак: поднимайтесь, благодарите хозяина и - на выход. Народ, видя конверт, успокоился. А моя задача была увести их подальше от квартиры, чтоб не устроили международный скандал. Только мы вышли за дверь, на меня набросились: сколько заплатили? «Я не знаю, конверт запечатан. Не здесь же смотреть, Господи! Пошли в парк, на скамеечку».
Немая сцена в парке длилась недолго, долго раздавались проклятия и брань. Скрипачка материла Швецию, Уллу Вайнберг, Викторию, меня. Профессор предлагал поехать домой к Улле и вместо гонорара забрать у нее Кандинского, продать и честно поделить миллион. Виктория так и не решилась признаться, что виновата, побоялась. Я ее не выдала.
Никто не хотел гулять по вечернему городу, и мои услуги никому больше не были нужны. В китайский ресторан артисты, конечно, не пошли. Послали его туда же, куда и Уллу Вайнберг. К вечеру обида немного утихла, а после бутылки виски и палки твердокопченой колбасы «Особая» шведские гастроли показались нам уморительной авантюрой.
Мария Степанова
Вторая проза
Поэма
Родина в русской словесности исхожена, истоптана. Она сирая и смиренная, она же бьющая в литавры и летящая во славах, воспеваемая, высмеиваемая, проклинаемая, оплакиваемая. Одни штампы. И не диво: все отношения перебраны и оппозиции - тоже. Родина против заграницы, против просвещенной Европы, против бездуховного Запада, против Дикой Орды, против мудрого Востока, шамана встреча и Венеры была так кратка и ясна, а еще меж Стамбулом и Скутари пробирается пароход, а там и Персия, «Чистый понедельник», царство славного Салтана чрезвычайно многообразно, но - прочь из него, потому что над степью пустой загорелась мне Америки новой звезда. Словом, с оппозициями те же проблемы, что и с коннотациями: охвачено все.
Мария Степанова в своей «Второй прозе» вышла, пожалуй, на самое глубокое противопоставление - «родина vs. родина» - и я с ходу не припомню, где б оно было представлено с такой отчаянной драматической полнотой. И это вовсе не малая родина против большой, не хорошая против плохой, не одна Россия против другой. А именно родина против родины. Или: Родина против Родины - пафос уместен.
Главная героиня поэмы Мерилин Монро (называемая девичьим именем Норма Джин) после смерти попадает в Россию: «Ей обещали, продержишься девять дней -/ И дальше можно туда./ А там по-другому, там не на кого сердиться,/ там чисто и строго, как будто хороший отель,/ и снег густой как водица,/ и можно залезть в постель/ и - да, с головой накрыться».
Первый секс-символ и один из главных мифов ХХ века Монро - не просто «грудь из камня, мозги из ваты», как говорил о ней режиссер Билли Уайлдер, не только «великое ничто» бесчисленных модернистских и постмодернистских спекуляций, она еще и баба - жалкая и жалостливая, родная, прежде всего. Для Монро любить значит жалеть - в лучших русских деревенских традициях, и ее посмертное бытие в России настолько же неожиданно, насколько закономерно: это про всемирную отзывчивость наоборот.