Как и дни творения, девять дней, отпущенных Монро, не равны календарным, действие поэмы протянулось в наше время. Россия как модель мира, полоса между небом и землей, даже не чистилище, а лимб, «сплошная древесность/ И крыши понурые с дымом и без./ Пустые поля половинками пиццы» - обрыдлая любимейшая среднерусская полоса все ж только полоса для взлета туда, на родину: «Черед настал предаваться в руце./ На небе места/ силою берутся./ Врата без замка:/ залепили скотчем./ Попрем на закат,/ может быть, проскочим».
Название «Вторая проза» перекликается с «Прозой Ивана Сидорова», написанной Степановой полтора года назад. Та «проза» была построена на разного типа балладах, эта, скорее, на песнях. Удивительно богатая интонациями, новая поэма трагическими частушками и пронзительной чистосердечной напевностью отсылает к Блоку, к «Двенадцати», к стихам из цикла «На поле Куликовом», а изощренными прозаизмами - к позднему Кузмину, к его книге «Форель разбивает лед». Но чувство двух родин, неотступно явленное во «Второй прозе», заставляет вспомнить иные стихи, бесконечно важные для русской традиции, хотя написаны они на чужом языке. «Ты знаешь край… Туда, туда с тобой уйдем скорей, уйдем, родитель мой». Уже давно, даже очень давно никто с такой страстью и убежденностью не повторял этот призыв.
Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ
I.
Норма Джин оказывается на месте,
сразу хочет назад.
Ноги уже по щиколотки в грязи.
Дело ее - табак на густой мази.
Звезды над головой ее не горят.
Чует она: за несколько сотен миль
нет ни души, одна водяная пыль,
и сколько теперь стоять в пыли, как стоят часы,
у какой- то средней заброшенной полосы,
полуслепой от дождя,
со своих следов не сходя?
Некий знак означает автобусную остановку.
За спиною кювет, пустые мешки на дне.
Ничего себе, думает, вышло переменить обстановку.
Лучше б я умерла во сне.
Нет, все-таки лучше не.
Перевязывает платок, прижимает локти к бокам,
собирает себя в горячий тугой комочек,
темнеющий оттого, что промок от носков до мочек,
подобно небесным птицам и облакам.
Ни машины сюда, ни машины в обратную сторону.
А кругом - широко, далеко и довольно просторно.
Норма Джин открывает сумочку, заслонив от дождя рукою.
Там платок носовой, забытый на переправе,
сигареты без фильтра, зеркальце, но какое!
С мутным стеклом, в розовенькой оправе.
Все какое-то не ее,
поразительно, е-мое!
Из знакомого ей - только то, что на ней.
Но это все не беда:
Ей обещали, продержишься девять дней -
И дальше можно туда.
А там по-другому, там не на кого сердиться,
там чисто и строго, как будто хороший отель,
и снег густой, как водица,
и можно залезть в постель
и - да, с головой накрыться.
II.
Постепенно темнеет. Тени перестают.
Все, похожее на уют,
окончательно
ускользает.
Те и эти деревья волнуются и поют.
Все безмолвное - замерзает.
То ли свет, то ли нет. Кто-то слушает или спит.
Только издали
так тихонечко
что- то движется
и
скрипит,
светит тоненьким, словно шип,
как ведет по стеклу мизинцем.
Норма Джин издает единый короткий всхлип,
словно в детстве перед зверинцем,
и стоит, совсем не дыша.
1.
Над Южелбицами небо низкое.
Под Южелбицами почва склизкая.
Грузовик застрял, ковыряет шинами грязь:
вот, дорога кончилась раньше, чем началась.
Беспризорная липа
роется в мокрой шерсти,
вечер ползет к шести.
А в кабине уютно, и в термосе кофеек,
сизым голубем синий дым разведет крыла.
- Опускаешь стекло, и под сердцем - ек:
там она, такие дела.
И стоит, гляди,
бела дня среди,
многотонныя трассы торговой
невпопад пустой
стоит она посередь.
Экий ты, говорит, бестолковый,
экий ты, говорит, простой.
Как тут с вами
не
умереть.
Поглядела, словно не уважала,
и пропала, как плечами пожала.
- А на ней-то что надето, Толя?