Но трудно жить с самоощущением ничтожества, недостойного нежности и ненависти. И офисный планктон устроился удобно: он полагает, что его ненавидят. Он занял глухую оборону, заблокировал все двери в автомобиле бизнес-класса, заткнул кредитные дыры, распланировал отпуск, сверил время по часам-хронометру и молчит. Настоящий герой нашего времени. Лет десять назад главная говорящая голова интеллигентного телеэфира М. Е. Швыдкой высказался в том смысле, что настоящий герой - это не тот, кто ежеминутно висит над бездонными пропастями и палит из револьвера по многократно превосходящим силам противника, а, возможно, тот, «кто сидит в баре и тихо молчит». Офисный планктон сидит в баре и тихо молчит, смотрит дома ужастики и порнуху и тихо молчит, ездит в Амстердам курить травку и тихо молчит и т. д. Популярный американский роман о тихом менеджере - серийном убийце в России не популярен - у нас серийный убийца если не Чикатило, то Пичужкин, маргинальный, деклассированный элемент, социально неустроенный, «в школе он всегда хорошо учился, - рассказала журналистам классная руководительница, - а потом покатился по наклонной плоскости, хотя родители вроде не очень пили, но и не очень воспитывали ребенка, отец с утра до ночи на заводе, а мать уборщицей работала». То, что на Западе является проблемой экзистенциальной, в России предстает общественной язвой, зияющей на натренированном теле стабильности (не мы такие - жизнь такая), и на фоне этой софистики, на которую охотно покупается рефлексирующая интеллигенция, привыкшая формировать общественное мнение, мазохистски-бесполезно рассуждая о фильме «Пианистка» по роману Эльфриды Елинек, офисный планктон выглядит тем более бездушным, бессердечным, плоским и пластиковым. Потребительский кредит, дресс-код, бизнес-ланч, пятница - короткий день, офис-менеджер - вот и все составляющие планктона, живущего в искусственном и, что самое досадное, самодостаточном мире, который называется не только не Россией, но даже и не Москвой, а называется он бизнес-центром класса А. Ну, или В.
Презрение не предполагает претензий, и было бы странно, если бы от офисного планктона что-нибудь требовалось, к примеру, патриотизм. По этой шкале ценностей офисный планктон находится даже не где-то посередине между «последним прибежищем негодяя» (Сэмюэль Джонсон) и «кто не любит свою страну, ничего любить не может» (Джордж Гордон Байрон). Он - вне этой системы координат, он дитя глобализма и прямое производное от системы денежных переводов SWIFT, сокращающей расстояния между странами и культурами почище любых «славянских базаров». Из этого неоспоримого факта следует вывод, что у планктона никакого чувства Родины нет. И не плохо это и не хорошо, а такова се ля ви.
Интеллигенция, конечно, к планктону подобных требований - Родину любить - не предъявляет. Родина для либеральной интеллигенции - это, как она на рубеже 80-90-х сформулировала, есть лишь родной язык, и что тут скажешь, на что обидишься? На native speaker вместо «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий ты один мне надежда и опора»? Чисто писательский, аффектированно литературный плач Тургенева не подходит менеджеру, сидящему в сингапурском отеле на международном митинге, тягостные раздумья его о другом, сомнения тоже. Русскость свою планктон осознает совершенно иначе, считывает ее в глазах участников конференций, в словах сингапурских коллег: ваша страна, говорят ему, обладает большой инвестиционной привлекательностью, это очень хорошо! И менеджер радуется и охотно во время кофе-брейка учит иностранцев нескольким русским словам и ругательствам. Но вот конфликт в Южной Осетии, Совбез ООН силится принять резолюцию, молодежные движения из рекрутированных Кремлем патриотов размахивают флагами и транспарантами у окон грузинского посольства, СМИ полны истерии, Запад возмущен, Россию вытесняют на обочину, пусть ярость благородная вскипает, как волна. Но все эти рефлексии и наши танки сядут в Риге, все эти цитаты из Лермонтова и телекамлания говорящих голов не волнуют планктонного менеджера. Он смотрит в интернет и видит, как снижается из-за политических рисков кредитный рейтинг России, он видит, как фондовый рынок падает из-за «ситуации в Южной Осетии», он слышит, как аналитики говорят, что рынок еще «не достиг дна», и он понимает, что визовый отдел Великобритании выставит его на улицу с паспортом, испорченным отказным штампом, потому что операция по принуждению к миру, к сожалению, отражается на мирных гражданах, а он так хотел съездить в Лондон. Он видит все это, и это ему не нравится, он раздражен, но не слишком, потому что в бизнесе даже больше, чем в политике, прав тот, кто сильнее и умнее. Он понимает, что война ведется за энергоресурсы, как с недавнего времени почти все войны, и логика войны ему ясна. Он также понимает, что здесь он не наблюдатель, а скорее сторона, потому что экономика России - сырьевая, а значит, размер его зарплаты, бонусов, страховок и кредитов зависит от того, какие выгоды сумеет получить и какие потери понесет Россия в этом энергетическом противостоянии. Вряд ли задумывается он над тем, что смутные страхи и вполне конкретные опасения, которые шевелятся в голове его и в животе его, есть проявления патриотизма, любви или даже привязанности к родине - в том понимании, которое закрепила за всеми этими явлениями европейская культура. Чувство планктонного патриотизма - субкультурное, патриотизм в данном случае - чувство сугубо корпоративное, условное, а значит, вроде бы и ненастоящее. Над этим менеджер, в сущности, сам не задумывается; есть смысл подумать об этом тем представителям творческой интеллигенции, которые препарируют европейский опыт в области национальной самоидентификации до полного супрематического разложения. Их, препараторов, ожидает сюрприз: натыкаются они на Джеймса Джойса и видят bon mot: «Мне говорят: „Умри за Ирландию“, а я отвечаю: „Пусть Ирландия умрет за меня“». В переводе с языка Джойса на язык корпоративного права это означает: пятница короткий день.