Несытый лис, отец трёх малышей, оказался добрейшим парнем. Но, в стремлении накормить семью, он не хватал в зубы всех подряд. Выбирал слабых, утомлённых болезнями или непостижимой предопределённостью событий19. Мышат, что семенили, перебирая розовыми пятками у его ног, аккуратно переступал.
А люди? Разе они умеют… так? Умеют, вероятно, но не все.
Довольно упитанный мужичок шёл на реку, расслышал возню в корне свинцового дуба20, разглядел малышку – лисицу с тремя щенками, сунул в мешок и ушёл. И всё это на виду у лиса. Он как раз подбегал к семейному гнёздышку.
Рыжий, с крысой в зубах, долго гнался по пятам двуногого, у самого берега настиг, преградил путь. И положил крысу на землю. Мол, давай обменяемся. Бери мою добычу, а мне отдай моё. Моих!!!
Двуногий пнул крысу ногой, отшвырнув прочь, обвязал мешок верёвкой и бросил в реку. Подальше, ближе к середине. Рыжий кинулся в воду, но, пока доплыл, мешок уже скрылся под водой. Как его и не было. Как не стало счастья, любви, маленькой милой лисички и трёх рыжих рыжиков…
– Ну, что там? Сосед приехал или чужой кто?
– Нет. Там Рыжий, лис. Плохо ему.
– Заболел?
– Нет, горе своё мыкает.
– А как?
– Ну, он же не может кулаком об стол или дверью хлопнуть так, чтобы дверная рама в труху. Он со всего размаху бьётся лапами о доски, что там во дворе навалены. Разбегается и так кидается, что доски напополам. А из-под них мыши выскакивают. Разбегаются, в страхе.
– И он их ест?
– Не ест. Горестно смотрит им вслед.
– Он тебя испугался?
– Да нет. Он явно знает, кто я. Поднял на меня глаза, посмотрел и опять, со всего размаху по доскам…
– Бедный…
У каждого лиса должен быть свой лес. У каждого человека должен быть свой дом. Лес однажды состарится, неизбежно обветшает и дом. Неизменным останется одно лишь право вырастить своих детей. Оно одно на всех. Право на жизнь.
Москвичка из провинции
Я люблю Москву. Вы поймёте, за что.
За неровные камни мостовой красивой площади. За памятник Гоголю на Никитской, за просыхающую на виду у неба авоську купола ГУМа. За таёжный перезвон Курантов Спасской башни. Их слушали Чук и Гек. Их слышала моя бабушка в свой последний «…наступающий тысяча девятьсот семьдесят девятый год»… Их сердцебиению вторил пульс прадеда, маршала Александра Михайловича Василевского, о котором вспоминала вся семья, но с оглядкой в мою сторону: «Забудь! Ты должен пробиваться сам. Нечестно идти по реке жизни на плоту чужих заслуг. Надо добиваться всего самому.» Слова были , безусловно, иными, но смысл, смысл… Под таким напором невольно ощущаешь себя нежданным, а потому нелюбимым и ненужным кутёнком, выплеснутым в сточную канаву из помойного ведра, вместе с прочими отходами.
И вот ты дрожишь, смиренно пытаешься утонуть, но глотнув пару раз горькой от немочи воды, решаешь выплыть-таки. Не из упорства, но из любопытства и желания «досмотреть до конца» то, что предназначено. И силишься, тщишься. Иногда, – часто! – кажется, что всё напрасно. Но ты идёшь вперёд, просто – вперёд, не ставишь никаких целей, кроме, пожалуй, одной-единственной. Ты стараешься не соглашаться ни с чем, и не с кем. Ты – против. Наперекор течению. И неважно, что используешь ты в процессе противления. Титановый хвост моноласты, ритм рифмы или колокольчик своих речей…
Ты упрекаешь директора школы в том, что он не должен хамить тому, кто не в состоянии ответить. Перед лицом всей школы, один из двух тысяч учеников, отказываешься вести дневник под диким названием «Личный комплексный план». Ты ломаешь руками нож у лица бандита в трамвае. Тебе страшно, но остановиться страшнее во сто крат.
Довольно быстро привыкаешь к необходимости что-то превозмочь, одолеть, покорить, подчинить себе. Движения без усилий кажутся никчемными и незавершёнными. Живёшь в поиске трудностей, как некогда, – редких шоколадных конфет в новогоднем подарке, что прячутся в горсти грустящих карамелек и ирисок. Временами пугаешься редкой, заслуженной наработанной лёгкости. Ищешь подвох. И, конечно, он услужливо отыскивается, этот подвох. Он в тебе самом… В твоей неискушённости, в нелепой вере в добро и бесконечном упование на то, что существующая где-то там любовь отыщется… Только… к чему эти поиски, этот надрыв, если широкий ковёр Тверской ведёт туда, где неровные молочные зубы мостовой Красной площади улыбаются тебе сквозь розовые губы рассвета…
И когда он наступает, сей лепый21 момент, когда ты осознаёшь, что эта улыбка по праву обращена к тебе, недоумеваешь, ибо не мог представить себя недостающим фрагментом картинки, без которого «всё рассыпется в прах». Как рассыпается в прах всё, к чему прикасается неловкая рука человечества…