А на полу в кухне, словно на вишнёвой матовой клеёнке, лежал зайчик, что никогда не увидит лето, о котором столько мечтал.
Никола Зимний на Никольской
Скользкий локоть вечера с трудом удерживал полотно декабря. Свёрнутое напополам, оно норовисто тянулось долу, пытаясь отмотать время назад. Но рассудительные, в своей лакейской манере сумерки, угодливо упорствовали:
– К-куда…
– Мне скуууууууууу-шно…
– Блажишь.
– Мог бы и промолчать… – вздохнул Декабрь. – Возражения понятны загодя. До того, как выпорхнут из гнезда рассудка.
– Не умничай. Смирись.
– Но мне тяжело тут. – Безвольно и опасливо Декабрь шевельнул ярким оперением последней недели и затих.
– И-и-и.. – струна жалобы нашла свою тетиву и принялась укутывать веретено ближайшей иглы льда мохером мокрого снега. – И-и-и…
– Я же просил! Не делай так!
– Так то и не я вовсе. Молчу.
Ветер сдвинул на сторону занавеси мокрого снега. Сотворённые наспех, при свете рождественских огней, даже они гляделись волшебно. Но то, что таилось за ними… За их неровной и рыхлой, плотной вязкой вязью… Вполоборота, в пол крыла, почти на цыпочках, как раненый снегирь на краю весомой скамьи сидела старушка с милым лицом маленькой девочки. Морщины не портили её. Как не портит хорошего человека жизнь, прожитая честно. Прижавшись щекой к своей скрипке, словно к умирающему котёнку, она баюкала её, жалела. И скрипочка тянулась изо всех сил, держалась за смычок. Не ради себя, но ради той, которая так в ней нуждалась.
– Дай ей! Подай ей, хоть что-нибудь!
– Мне нечего ей дать.
– Как же? Я видела, у тебя есть деньги.
– Глупая ты. Не затем она здесь.
– Ты хочешь сказать, что пожилая женщина сидит на ледяной скамье и играет на скрипке не потому, что ей не на что купить еды?!
– Она пришла сюда, чтобы разделить ношу боли…
– Но ведь все идут мимо неё!!! На неё никто не смотрит!
– Не смотрят. Им стыдно. Страшно оказаться на её месте, но они сострадают.
– ?!
– Даже ты! А я ведь думал, что ты умеешь переживать лишь о себе одной!
– Хорошего же ты обо мне мнения…
– Теперь – да!
Скрипачка согласно прикрыла веки и потёрлась щекой о ложе скрипки. Так трутся кошки о лицо любимого хозяина, когда хотят напомнить о себе.
Чёрный московский лёд
– …–… …–… …–…
– Слышишь?
– Да.
– На что это похоже?
– Вертится в голове, никак не соображу…
– Ну, скорее, прислушайся, ты же музыкант!
– Три точки, три тире, три точки…
– И?!
– Штраус?
– SOS! Спасите наши души!
– Да, действительно…
– Азбука Морзе! Это синица там, на подоконнике у кормушки. Телеграфирует с самого утра.
Намыленные щёки птицы, что часто дышит на стекло, а после протирает его велюровым зимним горчичного цвета жилетом. Как хороша! Отклеивая примерзающие к окну пальцы, оставляет там лепесточки перьев с прозрачными прожилками. Словно осенний день, что, проверяя на прочность подмёрзшие за ночь ручьи тропинок, теряет золочёные чешуйки листьев.
А синица всё трётся подле окошка… И кормушка полным-полна. Но она снуёт со своею суетой подле. Ловит обращённый на неё взгляд, склёвывает прозрачную пылинку, не дозволяя той коснуться оттёртого до блеска стекла. И вот уже волнение приподнимает пух на затылке, кожа щёк делается розовой… Даже сквозь белую карнавальную полумаску проступает этот цвет. Только… Не сделаться от того синице снегирём. Да и ладно ли будет, свершись оно, это превращение?!
Оставляя в сенях небольших городов нашу искренность, мы вступаем на чёрный московский лёд, пропитанный солью давно пересохших морей. Он гордый, этот город. И так силён, что взял на себя труд дать возможность убедиться воочию в том, каковы следы, что толкают человека вперёд. Грязны они, каким бы хорошим ты не казался себе сам. И не справиться с этим даже стае синиц.
Очарование малых городов разрушают их попытки приукрасить действительность, их трогательную наивную прелесть. Пошлость – истина, проверенная временем. Красота – то, что не отторгается сердцем. Не возбуждает его, но питает, как воздух, наполняющий гроздья вдоха. До звона в ушах.
_ … –… …–… …–…
– Опять стучит…
– Мне уже не по себе. Зачем она делает это?!
– Пытается достучаться.
– До нас?! Мы же не делаем ничего плохого!
– А что хорошего делаем мы, скажи?
Снежное, декабрьское утро в Москве
Проснулись собачники, особо нетерпеливых детишек мамы собирают в детский садик. У них нынче ёлка. Супруги шалят, в расчёте на то, что производственное совещание ввечеру завершится приятным междусобойчиком и день, так славно начатый, не испортит хмурое личико жены. А намёк на безлюдье и призрачность существования первого января в календаре года уж парит. И в его неотвратимости столько очарования и вкуса, сколько его в первой ложке "прошлогоднего" оливье и первом такте увертюры начала "Иронии…", что питает новолетье граждан, населяющих одну шестую части планеты Земля…